Читать книгу - "В погоне за счастьем - Дуглас Кеннеди"

Что ж, я думаю, теперь ты можешь переехать из «Барбизона».

А мама не будет возражать? — спросила я.

Поверь мне, Эс, у мамы сейчас голова занята совсем другим.

Каким же провидцем оказался Эрик. Мама была не просто убита горем — она была безутешна. Все три дня до похорон она так страдала, что наш семейный доктор держал ее на транквилизаторах. Она сумела продержаться на панихиде в местной епископальной церкви, но у могилы ей стало совсем плохо. Настолько, что доктор порекомендовал поместить ее в интернат для престарелых под наблюдение врачей.

Она уже не покинула стен этого заведения. После недели пребывания там у нее проявилось преждевременное старческое слабоумие, и мы потеряли ее окончательно. Ее осмотрел целый ряд специалистов, и все пришли к единому заключению: смерть отца вызвала у нее такое сильное потрясение, что случился удар, приведший к потере речи, памяти и моторики. Первые месяцы ее болезни мы с Эриком каждый уик-энд ездили в Хартфорд, сидели возле ее постели, все надеялись на какие-то признаки пробуждения сознания. Но по прошествии полугода врачи сказали, что вряд ли она когда-либо выйдет из этого состояния. В тот уик-энд нам пришлось принять трудное, но необходимое решение. Мы выставили наш дом на продажу. Договорились о том, чтобы личные вещи родителей были распроданы либо переданы в благотворительный фонд. Сами мы практически ничего не взяли из родительского дома. Эрик захотел оставить себе лишь маленький письменный стол из отцовской спальни. Я забрала фотографию родителей, сделанную в 1913 году, в их медовый месяц в Беркшире. Мать сидела на стуле с высокой спинкой, в белом льняном платье с длинными рукавами, ее волосы были зачесаны наверх и собраны в тугой пучок. Отец стоял рядом. Он был в темном сюртуке-визитке, жилете и рубашке с высоким накрахмаленным воротом. Левую руку он держал за спиной, а правую на плече у матери. В их лицах не было ни проблеска нежности, ни страсти, ни романтического возбуждения, да даже простого удовольствия от близости друг друга. Они выглядели напряженными, официальными, совсем не молодоженами.

В тот вечер, когда мы с Эриком разбирали личные вещи родителей — и на чердаке наткнулись на эту фотографию, — мой брат разрыдался. В первый раз после смерти отца и болезни матери я видела его слезы (в то время как я регулярно запиралась в дамской комнате редакции «Лайф» и ревела там как дурочка). Я прекрасно поняла, почему сейчас он не выдержал. Потому что эта фотография идеально точно воссоздавала тот суровый образ, ко-торкей родители являли миру… и, что самое печальное, своим детям. Мы всегда думали, что та же холодность царит и в их отношениях, поскольку на людях они не демонстрировали ни нежности, ни пылкости. Только теперь мы поняли, что за этой внешней сдержанностью скрывалась страсть — любовь и привязанность столь сильные, что мать не смогла пережить разлуку с отцом. Поразительно, что мы никогда не видели эту страсть, не замечали даже ее искорки.

Чужая душа потемки, — сказал мне Эрик в ту ночь. — Ты думаешь, что хорошо знаешь человека, — но в итоге жестоко обманываешься. Особенно если дело касается любви. Сердце — самый загадочный орган в анатомии человека.

Моим лекарством в то время была работа. Я обожала свой «Лайф». Особенно с тех пор, как четыре месяца тому назад меня перевели из стажеров на должность младшего редактора. Еженедельно я писала не менее двух коротких статей для журнала. Задания мне давал старший редактор — Леланд Макгир, журналист старой школы, заядлый курильщик. В прошлом редактор отдела городских новостей в «Нью-Йорк дейли миррор», он перешел в «Лайф» из-за денег и свободного графика работы, но на самом деле очень скучал по бешеному ритму издательства боевой ежедневной газеты. Он явно симпатизировал мне — и вскоре после того, как, я оказалась в его редакции, пригласил на ланч в «Ойстер бар», что на Центральном вокзале.

Хочешь профессиональною совета? — спросил он, когда мы расправились с рыбной похлебкой и дюжиной ракушек.

Конечно, мистер Макгир.

Зови меня Леланд, пожалуйста. Ну хорошо, тогда слушай. Если ты действительно хочешь стать настоящим журналистом, бросай к черту эти «Тайм» и «Лайф» и устраивайся репортером в какую-нибудь крупную ежедневную газету. Думаю, я мог бы помочь тебе в этом. Подыскать место в «Миррор» или «Ньюс».

Вы не довольны моей работой?

Наоборот — я думаю, ты потрясающе талантлива. Но давай начистоту: «Лайф» — это прежде всего иллюстрированный журнал. Наши старшие редакторы — сплошь мужчины, и именно их посылают освещать крупные события, вроде бомбежки Лондона, Гуадал-канала, будущей президентской кампании Ф.Д.Р. Все, что я могу поручить тебе, — это халтурка: статейки по пятьсот слов о кинопремьере месяца или модном показе, а то и просто кулинарные советы. А вот если бы ты, скажем, пошла в отдел городской хроники «Миррор», ты бы, возможно, выезжала на операции с копами, вела репортажи из зала суда, а то и получила бы какое-нибудь вкусное задание вроде очерка о заключенных-смертниках в Синг-Синге.

Я не уверена, что освещение смертной казни — это мое, мистер Макгир.

Леланд! Похоже, ты слишком хорошо воспитана, Сара. Еще «Манхэттен»?

Боюсь, что мой лимит для ланча исчерпан.

Тогда тебе действительно не стоит идти в «Миррор». А может, и наоборот — потому что, поработав там с месяц, ты научишься выпивать за ланчем по три «Манхэттена» и как ни в чем не бывало продолжать работать.

Но мне действительно очень нравится в «Лайф». И я многому учусь здесь.

Значит, ты не хочешь стать суперпрофи вроде Барбары Стенвик?

Я хочу писать беллетристику, мистер Макгир… извините, Леланд.

О черт…

Я что-то не так сказала?

Да нет. Беллетристика — это здорово. Классно. Если ты справишься.

Я все-таки попытаюсь.

А дальше, я так понимаю, у тебя в планах муженек, дети и чудный домик в Территауне.

Не могу сказать, что это в списке моих приоритетов.

Он допил свой мартини.

Мне уже доводилось слышать подобное.

Я в этом даже не сомневаюсь. Но в моем случае это правда.

Конечно, кто спорит. Пока ты не встретишь какого-нибудь парня и не решишь, что устала от ежедневной рутины с девяти до пяти и тебе пора осесть, спрятаться за широкой спиной того, кто будет оплачивать твои счета, и красавчик из «Лиги плюща» покажется тебе вполне достойным кандидатом на окольцевание, и…

Я вдруг расслышала собственный голос с довольно жестким» интонациями:

Спасибо за то, что опустили меня на землю.

Он опешил от моего тона:

Черт, я, кажется, сморозил чушь.

Конечно.

Я не хотел тебя обидеть.

Никаких обид, мистер Макгир.

Похоже, ты всерьез рассердилась на меня.

Не рассердилась. Я просто не люблю, когда меня представляют примитивной хищницей.