Читать книгу - "Белый танец - Рита Навьер"

Пока болел, я много всего передумал разного.

А что ещё было делать, кроме как валяться, читать книжки и думать? Думать и вспоминать, травя душу. Потому что – не будем себе врать – мне до умопомрачения хотелось увидеть Ракитину. Ничего не надо, просто увидеть и всё.

И хотя мне было невыносимо стыдно от того, что она меня застала в таком жалком виде, но я раз за разом прокручивал тот момент, когда Ракитина, закусив губу, наливала мне компот. Руки её дрожали. Интересно, почему? А ещё у неё, оказывается, длинные тонкие пальцы, как у пианистки. Безумно хотелось к ним притронуться…

В понедельник, после воскресных гостей (благодаря моей простуде отец дозволил мне лишь показаться, поздороваться и уйти к себе) убирать пришла её мать.

Теперь я разглядывал её с интересом. И убедился, как был слеп – они ведь так похожи! Глаза, во всяком случае, те же. Наверное, в молодости её мать была так же красива.

Меня подмывало спросить у неё про дочь, еле сдерживался. Может, и спросил бы, окажись мы наедине.

Хотя что бы я спросил? Мне-то, конечно, интересно узнать о Ракитиной всё, но представляю, как бы удивилась её мать моему любопытству.

Под конец недели я совсем измаялся от тоски. Докатился до того, что наврал маме, мол, схожу подышу, а сам отправился на Почтамтскую. Адрес Ракитиной я выяснил ещё до болезни, на всякий случай.

Дом её нашёл сразу, наверное, по наитию, потому что россыпь этих старых двухэтажных деревяшек не имела никакого порядка. Дома стояли не рядами, а просто, абы как. И, если честно, даже непонятно, по какому соображению конкретно её дом причислен к Почтамтской.

Возле дома – заснеженный палисадник, широкая скамья, фонарь, к единственному подъезду утоптанная тропинка. Всё так обычно, и в тоже время для меня – как-то по-особенному.

Я обошёл дом кругом, пытаясь вычислить её окна.

Вычислил все три окна. Одно кухонное – голое, на подоконнике растение, трехлитровая банка и кастрюля. Из форточки наружу свисала авоська с какими-то свёртками. Второе – большое, трёхстворчатое, занавешенное плотными шторами. И третье, такое же узкое, как первое, – наверное, её комната. Тюлевая занавеска, стопки с книгами, глобус и, кажется, кукла.

Потом ко мне привязалась какая-то дурная собака, облаяла, и я ушёл.

***

В понедельник вытребовал у врача справку – тот уговаривал поболеть до пятницы, мол, горло ещё красное, дыхание хриплое, осложнениями пугал. Но я был как никогда настойчив.

Во вторник проснулся раньше будильника и целый час лежал, таращась в тёмный потолок и слушая, как гулко и часто колотится сердце. Ждал, когда настанет утро, и волновался. А потом летел в школу как на праздник, аж сердце в такт подпрыгивало.

В вестибюле меня перехватила Анна Павловна, секретарь школьного комитета комсомола и, по совместительству, учительница началки. Она, вообще, мировая тётка, но сейчас я еле от неё отбился, пообещав что угодно, но потом.

Ну а в классе меня встречали девочки так, будто я с поля боя вернулся. Разве что чепчики в воздух не бросали. Не все, конечно, только самые наши активистки, но у меня аж голова разболелась от их щебета.

Ракитину я не видел, но точно знал – она в кабинете. Чувствовал каким-то неведомым чутьём. Но позволил себе посмотреть на неё лишь тогда, когда шёл вдоль ряда на своё место.

Ну и конечно, мне этого было мало. Катастрофически мало. Хотя и этого короткого взгляда хватило, чтобы сердце ёкнуло и, подскочив, заколотилось где-то в горле. И минут пять от начала урока я сидел, окаменев, едва понимая, что нашёптывает мне Оля Архипова.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

***

Судьба точно испытывает меня на прочность. И я эти испытания с треском проваливаю…

Сегодня возле столовой вышел казус: там у них случилась какая-то загвоздка, и они подзатянули с кормёжкой.

В общем, на большой перемене мы – целая орда голодных старшеклассников ­– примчались к столовой, а двери закрыты. Самые ретивые начали нетерпеливо долбиться, кричали: впустите! Оттуда кричали в ответ: подождите немного!

Народ постепенно прибывал, а я подошёл, когда в предбаннике уж яблоку негде было упасть. Даже к умывальникам не пробраться.

Толпа, как самостоятельная живая сущность, бурлила, гудела и ворочалась, и меня течением болтало туда-сюда. Пока вдруг не упёрся носом в чей-то затылок. Вдохнул и поплыл…

Да, сначала я узнал запах, причём узнал на каком-то подсознательном уровне. Меня уже повело, когда я сообразил, что это Ракитина. А уж когда сообразил… И ведь понимал, что надо как-то оттиснуться от неё, что со стороны выгляжу подозрительно, глупо, странно, а ничего не мог с собой поделать. Умирал от стыда и одновременно от удовольствия, что могу беспрепятственно её касаться, что волосы её щекочут подбородок, что спина её прижата к моей груди. И от этого ещё сильнее стыдился. Дышал её запахом и не мог надышаться. В конце концов, уговаривал себя, это же не я сам, это всё толпа, оголтелая толпа. Прекрасная, благословенная толпа.

Потом лязгнула щеколда, дверь открылась, и народ с ликующим гиканьем рванул к котлетам и коржикам. Те, кто впереди, просачивались не слишком быстро – всё же это не городские ворота. А те, кто сзади, напирали что есть сил. И меня придавило к Ракитиной так тесно, что даже неприлично. Ещё она в самый неподходящий момент обернулась, и так получилось, что я нечаянно тронул её висок губами. Думал, всё, умру, а она преспокойно сказала:

– Твой значок мне спину уколол.

Я нервно хмыкнул.

Сели мы тоже рядом. Но тут тоже так получилось. Просто самые резвые заняли все места, а мы с ней замешкались – я лично ждал, когда толпа подрассосётся, чтобы руки помыть. Она, оказывается, тоже. Ну и достались нам два угловых стула. Напротив друг друга.

Стоит ли говорить, что вкус еды я даже не почувствовал. Даже не сразу понял, что это был плов. Кстати, к чаю давали не коржик, а кольцо с орехами.

Я старался особо на Ракитину не пялиться, но всё равно постоянно косился. Она сначала тоже не смотрела на меня, но, видать, просекла мои поглядывания украдкой и, в конце концов, уставилась открыто и прямо, как будто даже с вызовом. Я чуть компотом не поперхнулся. Стал лихорадочно соображать, что такого сказать, чтобы хоть немного сгладить неловкость.