Читать книгу - "Колдунья - Филиппа Грегори"

Он писал также ко двору. У него были припрятаны сокровища, награбленные в аббатстве, где жила Элис, и он собирался послать их в дар королю. Опись сокровищ, которую Элис переводила на латынь, являла собой шедевр изворотливости ума, когда золотые канделябры вдруг переименовывались в серебряные и даже в медные, а тяжелые золотые тарелки вообще исчезали из списка.

— В конце концов, мы сделали всю работу, Элис, — сказал однажды лорд. — Ведь не кто иной, как Хьюго, разрушил для короля аббатство с усердием истинного патриота. И мы заслуживаем своей доли.

Перечисляя серебро и золото, которое она лично чистила или просто держала в руках, вспоминая очертания серебряного потира на фоне белой алтарной занавеси и божественный вкус сладкого вина для святого причастия, Элис еще ниже опускала голову и продолжала скрипеть пером.

«Если я не убегу отсюда, то сойду с ума», — думала она.

— Эти монашки сбились с пути истинного, — заметил как-то лорд Хью, однако без нотки сожаления в голосе. — Королевские инспекторы пожаловались, что монахини безнравственны и развратны, и Хьюго с отцом Стефаном отправились навестить старую аббатису и убедить ее заплатить штраф и исправиться. Во всех других местах, которые они посещали, монахи или монахини отдавали свои сокровища и каялись в грехах, а потому Хьюго обходился с ними милостиво. Но старая аббатиса оказалась упорной паписткой. Я не верю, что она признала за королем право развестись с вдовствующей принцессой Екатериной Арагонской.[6]

Лорд Хью сделал упор на титул. Восемнадцать лет он называл ее королевой Екатериной и теперь постарался не запнуться, несмотря на то что единственной его слушательницей была Элис.

— Аббатиса, конечно, присягнула королеве Анне, но я не уверен, насколько искренно. Она не захотела обсуждать проблемы веры с отцом Стефаном, даже когда он обвинил ее в распущенности и злоупотреблениях, и обозвала его честолюбивым молокососом. — Лорд Хью неохотно усмехнулся. — Она оскорбила его, ни в чем с ним не согласилась и выгнала их обоих, моего Хьюго и отца Стефана. Они вернулись домой, будто мальчишки, которых выбранили старшие. О, она была редкой женщиной, эта аббатиса. — Старик снова усмехнулся. — Мне нравилось встречаться с ней. Жаль, что все пошло не так и она погибла.

— А почему все пошло не так? — осведомилась Элис, стараясь говорить небрежно и беззаботно.

— Хьюго здорово напился, — ответил старый лорд. — Он возвращался домой с солдатами, семь дней они гоняли банду разбойников по горам и долинам. Он был пьян и весел, его люди воевали отчаянно, но слишком долго и тоже были пьяны, напились награбленного пива Они развели костер, чтобы согреться и при свете перебрать сокровища. Они же собирали штрафы, все было по закону — или почти по закону. Отец Стефан отказался встречать их, не хотел ругаться с монахинями, он был все еще сердит на старуху аббатису. Он отправил Хьюго послание, в котором сказал: сжечь бы эту проклятую старуху — да и черт с ней. Солдаты давно желали повеселиться, и многие думали, что исполняют волю отца Стефана. Они развели огонь возле сенного сарая, а тот возьми и загорись, все и погибли. Нехорошо получилось.

— Да, — только и промолвила Элис.

Внутри у нее все трепетало, для успокоения ей пришлось незаметно сделать глубокий вдох.

— Ни одна не успела выскочить. Нехорошо получилось, — повторил лорд Хью. — Сын уверяет, что слышал их крики, а вокруг стоял ужасный запах горелого мяса. Как на кухне, где кухарка дура, вот что он сказал.

— Эту почту надо отправить сегодня, милорд? — спросила Элис.

Ее рука со свечой, плавящей сургуч, сильно тряслась, и у нее плохо получалось запечатывать письма.

Днем, когда старый лорд отдыхал, она была обязана сидеть в дамской галерее над большим залом и заниматься шитьем. Это была красивая комната, пожалуй, лучшая во всем замке. В ней имелся эркер с выходящим на внутренний двор широким окном из цветного нормандского стекла.[7]Потолочные балки были выкрашены яркой краской: зеленой, красной, багряной, ярко-синей и голубой. Стены были завешаны красивыми гобеленами, а проглядывающее дерево было обшито панелями или украшено резьбой, изображающей снопы пшеницы, тучных барашков, груды фруктов и разных товаров, напоминающих всякому о богатстве хозяев Каслтона. Дверной проем украшала резьба в виде тяжелых, ниспадающих складками портьер; элемент повторялся и в других уголках, в частности на скамье у окна, где часто уединялись Кэтрин и ее избранные наперсницы, подальше от посторонних глаз. Здесь был и камин, нисколько не хуже монастырского, с квадратной дымовой трубой резного камня, по которой дым отводился наружу; воздух в помещении всегда был чист, и стены не покрывала сажа. Полы были застланы полированным деревом и усыпаны свежими травами, которые то сбивались в кучки, то снова разносились подолами женских юбок. Галерея была длинная, три четверти от расположенного ниже большого зала. Спальня Кэтрин находилась в дальнем конце слева, стрельчатое окно внутри, сделанное из дорогого стекла, смотрело во двор замка. Остальные женщины жили напротив; в узенькие бойницы их спален, выходящих на реку, задувал ветер, а в дурную погоду и снег. Рядом была еще одна небольшая комнатка, пустая, если не считать хранившейся там старой мебели и сломанных ткацких станков. Зимой и в плохую весеннюю и осеннюю погоду женщины от завтрака до темноты сидели в четырех стенах.

Они почти не двигались, разве что во время трапез спускались и поднимались по широкой недлинной лестнице в большой зал. В зимние месяцы они занимались шитьем, чтением, составлением писем, вязанием и пением, иногда ссорились.

Элис делала вид, что загружена работой у лорда Хью, и, как могла, держалась подальше от дамской галереи. Ей не нравились зачастую грубые женские сплетни, она опасалась и леди Кэтрин, которая, кстати, ни разу ей не угрожала, голоса не повышала, но и глаз с нее не спускала, как, впрочем, и с остальных дам. В комнате царила напряженная атмосфера незаметного, но непрерывного соперничества. В долгие часы между обедом и ужином, подававшимся уже в сумерках, когда Хьюго охотился или вместе с отцом вершил суд, собирал с арендаторов плату или объезжал свои владения, женщины предавались приятным беседам. Но как только по каменным ступеням слышались быстрые шаги Хьюго, они поправляли чепцы, разглаживали платья и переглядывались, критически оценивая и сравнивая себя с другими.

Одна Элис не поднимала глаз. В дамской галерее всегда находилось какое-нибудь шитье. Бесконечный гобелен, например, о двенадцати панелях, который начала мать леди Кэтрин, а перед смертью завещала дочери. Когда Хьюго с грохотом отворял дверь и возникал на пороге, Элис, уставившись на руки, продолжала делать стежок за стежком. С той минуты, когда она впервые увидела его, она ни разу не посмотрела на него прямо. Когда он появлялся, она выходила, а когда ей доводилось сталкиваться с ним на лестнице, она прижималась спиной к холодным камням стены, потупившись и молясь о том, чтобы он не заметил ее. Если он стоял близко, она кожей ощущала его присутствие, это было как дуновение ветра или дыхание. Когда за ее спиной закрывалась дверь, она каким-то образом понимала, что вышел именно Хьюго. Ей очень хотелось посмотреть на него, она поймала себя на том, что ее взгляд тянется к нему как магнитом. Ей интересно было увидеть, какое у него лицо: мрачное, молчаливое, угрюмое или светящееся живой и непринужденной радостью. Но она знала: когда он в комнате, леди Кэтрин, как часовой на сторожевой башне, неусыпно следит за каждой из дам. Малейший признак внимания Хьюго к любой из женщин будет немедленно разоблачен, и позже бедняжку ждет неминуемая и полноценная расплата. Элис пугала жгучая ревнивость госпожи, она опасалась бесконечных интриг в замке и скрытого, негласного соперничества в дамской галерее.