Читать книгу - "Дар юной княжны - Лариса Шкатула"

— Вот, вы сделали меня оратором. Кажется, никогда в жизни я так много не говорил.

— У нас в цирке был акробат — Алмазов, помнишь, папа? — заговорил Алька, не выдержав своего неучастия в разговоре. — Такой молчун — слова из него не вытянешь, а когда влюбился в Анечку — ассистентку иллюзиониста, стал болтать не переставая.

— На что ты намекаешь, поросенок? — Герасим ухватил Альку за ухо. — Кто это здесь влюбился?!

— Почему взрослые не любят правду? — прохныкал Алька, пытаясь вырваться.

Наконец ему это удалось, и он отбежал на безопасное расстояние.

— Думаете, я не вижу, как вы оба, да-да, и ты, папанька, на Ольгу пялитесь. А чуть что, так сразу — за ухи. Вспомнил! Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав!

Все расхохотались. Ольга весело; мужчины — несколько смущенно.

— Ну-ка, Алька, поди сюда, — позвал сына Василий Ильич.

— Драться будешь?

— Ни в коем случае. Иди, по-мужски поговорим.

Нарушитель спокойствия медленно приблизился.

— Ты считаешь Ольгу красивой девушкой?

— А то нет!

— Вот и мы с Герасимом так считаем. Мне сколько лет, помнишь? Правильно, тридцать четыре. Герасиму — двадцать восемь. Двое мужчин в самом расцвете сил, а рядом с ними — девушка-красавица. Конечно, мы на неё смотрим. Конечно, она нам нравится, но разве это её обижает? Мы ведь вас ничем не обидели, Оленька?

Ольга отрицательно покачала головой, с изумлением наблюдая, как легко и элегантно разрешил Аренский эту щекотливую и в некотором роде двусмысленную ситуацию. Как-то раньше она не задумывалась над тем, что и "простому люду" доступны высокие чувства, деликатность и порядочность. Даже умница дядя Николя, говоря о ком-то из бедняков "простой человек", подразумевал, что все чувства и поступки его именно просты, то есть примитивны. Оказывается, для тонких чувств вовсе не обязательно аристократическое происхождение? Она даже покраснела от своих размышлений: знали бы эти милые заботливые люди, как она о них думает! И, словно в оправдание, ласково пожурила Альку:

— Это в единственном лице, мой дорогой, ухо, а во множественном — уши. Не ухи, понял?

— Понял, — радостно выдохнул Алька. В отличие от взрослых, он тут же забыл минуты напряжения.

— Единственное лицо, множественное, — пробормотал Аренский и стал укладывать вещи. — Откуда ему, Оленька, это знать? Он всего понемножку нахватался: читать умеет, да кое-что из арифметики знает; в целом — никакой системы.

— Если позволите, я буду с ним заниматься. Мы, знаете ли, со своим дипломом можем преподавать в школе.

— Ради бога, не только позволю, Оленька, буду умолять не отказываться. Любые строгости можете применять, а эти самые ухи хоть оторвите совсем.

— Оторвите! — от возмущения фальцетом выкрикнул Алька. — Знамо дело, не свое, так и не жалко! Я и без этого учиться согласен. Революция или нет, а грамотные люди всегда нужны.

— Алька, — обняла его за плечи Ольга. — Мы же с тобой друзья? Друзья! Кто это, интересно, станет своим друзьям уши отрывать, даже для пользы дела. И потом, насколько я понимаю, революция — свобода для угнетенных, а мальчишки всегда были самыми угнетенными. Так или нет?

— Еще бы! Понял, папочка?

Со смертью Наташи и появлением Герасима ноша Василия Ильича сильно полегчала. Теперь огромный тюк с вещами, несмотря на протесты циркачей, взваливал на себя матрос, остальное "добирал" Аренский; Альке доставался лишь рюкзак, а Ольга вообще шла с пустыми руками, потому что её узелок был упакован в общий тюк.

— Еще успеете натаскаться, — отмахивался от её просьб нести хоть что-нибудь Аренский. — Рядом с вами двое… нет, трое таких мужиков! Пользуйтесь моментом.

Опять потянулась дорога, раскисшая от весенней распутицы, но под апрельским солнцем кое-где уже подсыхающая. Прозрачное, высокое небо с белыми штрихами облачков ещё выплескивало на землю воздух с остатками холода. Холод слегка обжигал горло, но уже веселил и будоражил кровь.

— Солдатушки, бравы-ребятушки, где же ваши жены? — запел Алька, приноравливая к маршу шаг.

— Наши жены — пушки заряжены! — поддержали его мужчины.

И даже Ольга потихоньку подпевала, стесняясь, как они, орать во всю глотку. Они пели и шагали в ногу, позабыв недавние опасения: видно, их бдительность обманула наступающая тишина. Вдруг среди производимого ими шума Герасиму показалось, что скрипит телега. Он поднял руку, путешественники остановились — скрипа не стало слышно. Пройдя ещё немного, они увидели телегу и сидящего на ней мужичка, который ежился и пытался спрятаться за хилыми придорожными деревцами, что по причине прошедшей зимы, обглодавшей и изморозившей окрестную поросль, было делом безнадежными.

— А ну кончай прятаться! — командирским тоном прикрикнул матрос и для пущей убедительности щелкнул курком маузера. — Подать сюда транспорт немедля!

Телега приблизилась.

— Ой, хлопцы, як вы мене напужали! — нарочито бодрым голосом заговорил возница. — От я и сховався. Хучь и нема ничего, а и последней заморенной худобы жалко.

Лошаденка, однако, против уверений мужичка, выглядела вполне справной, так что Герасим без разговоров освободил от груза свои могучие плечи, "распряг" Василия, помог снять рюкзак Альке и уложил вещи на телегу. Мужичок попытался возражать.

— Шо ж вы не спытаете, мабуть нам не по пути?

— По пути, — легко приподымая Ольгу и усаживая её на телегу, проговорил Герасим. — Если, конечно, телега не идет у тебя впереди лошади.

— Та ни, — похоже, обиделся тот, — у нас усе, как у людей.

— Вот и поехали. Ты сам-то откуда?

— Со Смоленки, — нехотя ответил возница. Алька не откликнулся на приглашающий жест матроса сесть рядом с Ольгой и продолжал идти рядом с мужчинами, чем вызвал одобрительную ухмылку мужичка.

— Чего ж вы так испугались? — спросил у него Аренский, который освободился от груза и с удовольствием вдыхал свежий весенний воздух.

— Время такое, ни приведи господь! Давеча красные стояли, лошадей рек… рик… позабирали, а нам — записки. Я сам неграмотный, а писарь читал "Для нужд Красной Армии". Потом конники Полины налетели. Те брали без всяких записок. Зато оставили нам двух коняк: одна шкандыбае, у иншей спина стерта.

— А кто такая Полина? — влез в разговор Алька.

Мужичок огляделся, будто здесь, в чистом поле, кто-то мог его подслушать. Заглянул в глаза всем поочередно — заинтересованности на лицах хватало, — и прошептал:

— Атаманша.

— И за кого она воюет?

— А ни за кого. За себе. Што глянется — то и бере. И не можливо боротися! Рот видкрыешь — у расход! Пробувалы супротив миром идти — куда там! Пьятерых сельчан враз положили. Пьять гробов — пьять семей без годувальников[6].