Читать книгу - "Уроки зависти - Анна Берсенева"

Да и времени у нее на книги было не так уж много: в школе каждый день дым коромыслом, и так-то не наубираешься, да еще то директор, то завуч, то завхоз норовят какое-нибудь отдельное поручение дать, и ведь не откажешь… К вечеру Нора, бывало, без сил валилась у себя во флигеле на кровать – не до книжек.

– Была такая дамочка, – бросив на Норино смущенное лицо догадливый взгляд, сказал Петр Васильевич. – Во Франции в старину жила. Всем стервам была стерва! Мужиками вертела как хотела. Я, как на баб смотрю, так в каждой кусочек Манон Леско этой вижу. Кроме тебя…

С этими словами он поднялся со своего валуна и за плечи поднял Нору. Она неловко подвернула ногу, но не вскрикнула – что зря кричать? – а поскорее обняла его за шею, и нога выправилась.

– Подарок ты, – негромко произнес Петр Васильевич. Его голос почти слился с шумом воды, но Нора расслышала. – Кому достанешься?

Она чуть было не сказала, что ведь уже досталась – ему, но промолчала. Отчасти потому, что говорить такие вещи стеснялась и это было между ними не принято, отчасти же просто потому, что он поцеловал ее в губы, и она задохнулась его поцелуем.

Поцелуй у него сегодня получился какой-то особенный. Мужская сила, нетерпение и всегда-то сказывались в нем. Но нынче… Он целовал ее так, что губы у нее вспухали прямо под его губами.

– Ох, раззадорила ты меня! – Оторвавшись от ее губ, он покрутил головой, тяжело дыша и глядя на Нору туманными глазами. – Две недели не ходил, думал, все уже. Так ведь нет! Главное, чем раззадорила-то? Покладистая, сама в руки идешь. Никакого ведь нет в тебе задору! А вот поди ж ты… Одна причина – люблюха, больше взять тебе меня было нечем. А крошечка от Манон Леско тебе бы не повредила!

Петр Васильевич подмигнул, улыбнулся. Туман улетел из его глаз.

– Какая… – начала было Нора.

Она хотела спросить, какая же крошечка этой самой Манон Леско ей требуется, но он не дал спросить.

– А и ладно! – махнул рукой Петр Васильевич. – Может, и хорошо, что такая у меня к тебе тяга. Как раз и отгуляемся, пока… – Он не договорил, снова поцеловал Нору и нетерпеливо сказал: – Давай-ка куртку расстелем. Земля холодная еще.

Что она все-таки замерзла, даже на его расстеленной куртке, Нора поняла, только когда он уже застегивал штаны, стоя над нею. Хоть весна в этом году выдалась ранняя, теплая, хоть речка и скинула лед уже в апреле, так ведь речка с гор течет, бурная, быстрая, а Нора не бурная, а самая обыкновенная, и на голой весенней земле застыла так, что ни спины не чуяла, ни ног.

Однако пока была под ним, то не замечала холода. Он был твердый, тяжелый, как камень-валун, но при том горячий, будто его в огне раскалили. Одно слово, казак.

«Надо посмотреть, что за Манон Леско такая», – думала Нора, застегивая блузку и со смущением замечая, как проступают у нее на груди красно-синие следы от его губ.

Хорошо, что застежка глухая, до горла, а то как бы она ходила такая?

– Ну, пошли природу вашу смотреть! – весело сказал Петр Васильевич. – Вон она у вас какая! Глаз отдыхает, и сердце радуется.

Нора поднялась с земли, и они пошли вдоль берега Каменки. Мелкая галька хрустела у них под ногами – на берегу целая россыпь была намыта рекою, – и в алом свете закатного солнца казалось, что идут они по сверкающим драгоценным камням.

Петр Васильевич присел, зачерпнул полную горсть мокрых камешков.

– Смотри-ка, – сказал он. – Ведь это опалы. Из таких в Индии перстни делают. А вот агаты. Видишь, рисунок какой? Марсианские камни.

– Почему марсианские? – не поняла Нора.

За свою жизнь она видела все эти камешки тысячи раз, когда ходила на речку полоскать белье. Красивые, конечно. Но все-таки самые обыкновенные.

– А вот посмотри. – Петр Васильевич провел пальцем по плоскому, отшлифованному водой камню. – Посмотри, рисунок какой. Горы, реки, кратеры… Марс! Или Венера. Не земной, во всяком случае, пейзаж. А на этом – земной. – Он указал на другой камень, лежащий у него на ладони. – Вот дерево ветки раскинуло, вот трава под ним стелется. Неужели никогда не замечала?

Никогда она всего этого не замечала. Не до этого ей было в той жизни, частью которой она была. Или не была, а стала когда-то, в покрытые мраком бессознания времена? Как бы там ни было – не до этого.

Но теперь, когда он рассказывал обо всем этом, когда касался пальцами рисунков на камнях, Нора ясно видела и еще яснее чувствовала их красоту и загадочность. И сердце у нее замирало. Это было сродни тому, что чувствовала она, когда он пел. Это было в нем, было такой же его частью, как грубая и властная сила его желания, как изогнутый рисунок собольих бровей и каменная тяжесть тела. И вот этим – волшебными тонами голоса, который ласкает и нежит, взглядом, который видит в рисунке камней то, чего она не видит, – всем этим он держал ее крепче, чем силой тела и властью воли.

Они прошли по кромке леса – далеко в тайгу не заходили, там и заблудиться недолго, даже Норе, хотя она здешние места с закрытыми глазами знает, – потом вернулись к берегу и, сидя на валунах, смотрели, как сумерки сходят на стремительную речную воду, словно усмиряя ее, и скалы над берегом делаются темными, даже на взгляд холодными.

– Спойте, Петр Васильевич, – попросила Нора.

Это вырвалось у нее как-то внезапно, для самой себя неожиданно – она ведь никогда ни о чем его не просила. Но, наверное, холод и мрак над весенней рекою так тяжелы были сердцу, что невольно высказалась эта просьба.

– Что тебе спеть? – не удивившись, спросил он.

– Про ветер за занавесочкой.

Нора ни разу не могла уловить, когда он начинает петь. Его голос как будто был всегда, и просто она вдруг начинала его слышать, и не слышать даже, а чувствовать.

Он сгустился, как сумерки, его голос над рекой, и вместе с ним, вместе со словами, которые он откуда-то принес в эти суровые места, где судьба повелела ей жить, входило в Норину душу что-то такое, чего на белом свете нет и, видно, быть не может:

Ветер занавесочку

Тихонько шевелит,

А милый под окошечком

С другою говорит.

Времечко – час двенадцатый.

Разлука нам дана.

Все люди спят, спокойно спят,

Лишь я не сплю одна…

Любовь была в его голосе, и печаль была, и все это было пронзительно, чисто, единственно, все сливалось с тревожными весенними токами, которыми был пронизан воздух, и улетало в пространство, где был Марс, и Венера была, и все загадочные неземные пейзажи, которые он разглядел на каменной россыпи у реки…

– Дура ты, Люблюха, – сказал Петр Васильевич, когда слова и звуки окончательно стихли в темноте, в которую полностью погрузились окрестности. – Да и я не умнее оказался.

– Почему?

Эти слова словно ударили Нору, даже слезы из глаз брызнули. Хорошо, что в темноте он не мог этого разглядеть.