Читать книгу - "Брак - Диана Джонсон"

Вместе с Тимом Эстелла приглашала на ужин и других американцев, чаще всего – Дороти Штернгольц и иногда Эмса Эверетта. Но сам Тим при этом чувствовал себя неловко, видел, как подчеркивается его отличие от французов, словно с национальностью следовало считаться прежде всего. Выждав, когда княгиня Штернгольц и Эмс Эверетт попробуют портвейн, Эстелла пригласила гостей к столу.

– На ужин у нас будет шедевр моего собственного изобретения, а потом вы скажете, понравился он вам или нет. – Эстелла не была искусной кулинаркой, но недостаток мастерства компенсировала безупречным качеством ингредиентов – как один из ее персонажей, графиня Морильи, склонная петь дифирамбы кабачкам и свекле. – Это омлет с трюфелями. Но не спешите винить меня в расточительности: трюфели китайские! Пахнут они совсем как настоящие, и зеленщик ручается, что они не теряют аромат даже в приготовленном виде. Вот мы и проверим! Надеюсь, Тим ест яйца? Я же знаю, как американцы относятся к ним.

Анна-Софи вдруг вспомнила, что никогда не видела, чтобы Тим ел яйца, однако она понятия не имела, в чем дело – в его принципах или в том, что такую еду ему никто не предлагал. Вопрос был адресован Тиму, который с рассеянным видом объявил, что готов съесть омлет; Эмс и Дороти поддержали его.

Все отнеслись к еде с приличествующим почтением. Эстелла обладала истинно французским умением представлять в выгодном свете каждый аромат, каждое блюдо, каждую идею как предназначенные специально для важных гостей. Вероятно, в этом заключается и изюминка ее литературного стиля, подумал Тим. «Я бы хотела предложить вам это восхитительное варенье из красной смородины», – произносила Эстелла с таким видом, с каким могла бы сказать: «Я хотела бы предложить вам этот редкостный и совершенный эпитет». И вправду, и варенье и эпитет казались особенно аппетитными, несмотря на то что позднее Анна-Софи с неуместной для дочери язвительностью сообщала, что варенье, как и все прочие угощения, куплено в «Монопри».

– Анна-Софи, расскажи нам, какое у тебя будет свадебное платье? – вскоре осведомилась княгиня Штернгольц.

– Ну конечно! Мне оно так нравится! От Инес де ла Фрессанж. Лиф из белого шелка, с белым тюлевым чехлом, длинные рукава, круглый вырез, юбка из органзы, отделанная шелковыми лентами. Все очень просто, но, по-моему, мило.

Тим удивился, услышав, что Анна-Софи довольна платьем, поскольку она придерживалась французского обычая восклицать: «О, вы преувеличиваете!» – в тех случаях, когда американки обычно говорят: «Благодарю!»

Ее мать усмехнулась, глядя на Тима. Эстелле казалось, что и она сама, и Тим с одинаковым терпением и снисходительностью наблюдают за всей этой предсвадебной суетой. К счастью, Анна-Софи ничего не заметила. Когда она ловила эти заговорщицкие взгляды, зачинщицей которых неизменно бывала Эстелла, то начинала по-детски дуться, а позднее жаловалась Тиму, что с ней обращаются как с ребенком, с несмышленой девчонкой.

– Надо же тебе что-нибудь надеть, – преданно откликнулся Тим, проигнорировав усмешку Эстеллы.

– У нас будет самая традиционная свадьба, – немного раздраженно объяснила Эстелла Эмсу и Дороти. – По-моему, Анна-Софи еще не успела объяснить Тиму, что предстоит надеть ему.

– Мужчинам нравится наряжаться, – заявила Анна-Софи. – Только вспомните их мундиры и охотничьи костюмы, килты, головные уборы!

Когда спор, вызванный этими словами, утих, возникла пауза, которую Тим счел своим долгом заполнить. Обычно обязанность развлекать общество свежими анекдотами и свежими сплетнями возлагалась на него, общительного человека, а не на Анну-Софи, целыми днями прикованную к прилавку, и не на Эстеллу, занятую хоть и творческой, но сидячей работой. Часто Тим приукрашивал свои истории в расчете на Эстеллу и ее вымышленный мир отчаянных людей. Он продолжал надеяться, что рано или поздно она безоговорочно одобрит выбор Анны-Софи. Эстелле и вправду нравились его рассказы – в такие минуты Тим казался ей более наблюдательным и проницательным, чем остальные мужчины. Порой она даже побаивалась, что общество Анны-Софи ему вскоре наскучит. По мнению же самого Тима, Эстелла постоянно недооценивала свою дочь.

На этот раз Тим рассказал собравшимся, что видел Клару Холли с незнакомым мужчиной в теннисном клубе «Марн-Гарш-ла-Тур» близ Булони. Обычно играя в теннис по понедельникам, а если позволяла работа – и по пятницам, Тим отправился в этот не слишком удобный и отдаленный теннисный клуб вместе с английским скульптором Адрианом Уилкоксом. Как правило, Тим обыгрывал Уилкокса, но в этот раз Уилкокс разгромил его в пух и прах и так обрадовался, что предложил выпить пива в баре. Уилкоксу хотелось отпраздновать победу. Поражения представлялись Уилкоксу метафорами упадка, бессилия, а этот выигрыш – возрождением, символом бессмертия и исполнения желаний.

Тим согласился составить ему компанию, но предупредил, что к ужину должен быть дома – по понедельникам они с Анной-Софи ужинали у ее матери, и Адриан прекрасно знал об этом. В качестве закуски они выбрали «английские сандвичи» – для французов характерно приписывать английское происхождение еде, вызывающей угрызения совести, – и заказали по паре кружек пива. Тим сидел лицом к двери, поэтому сразу увидел вошедшую в бар Клару Холли. Она была чем-то озабочена, даже взволнована. Тима она не заметила.

– Что мне нужно было сделать? Теперь-то я понимаю. Поздороваться. Но к тому времени, как я решился, было уже поздно.

Она чуть не плакала, заказывая какой-то напиток, с виду напоминающий джин. Я сразу лишился всех преимуществ: вряд ли Клара обрадовалась бы, обнаружив, что ее застали в баре плачущей, за стаканом неразбавленного джина.

– Это так по-американски, – вставила Эстелла. По-английски она говорила с театральным французским акцентом. Английский Анны-Софи был гораздо лучше, чем у ее матери; впрочем, Анну-Софи несколько лет подряд посылали на каникулы в Лондон совершенствовать язык. – Чего она могла опасаться? Неужели в Америке женщины не имеют права на аперитив? Значит, это компрометирует их?

– Ну, осуждать ее за выпитый стакан джина я не стал, но не мог не заметить, что она встревожена. Кому охота вторгаться в мир скорбящего или подавленного человека?