Читать книгу - "Венецианский бархат - Мишель Ловрик"

В один миг лишившись всей своей претенциозности, я превратился в ничто, в жалкое и незаметное создание с постыдными тайнами. Наивность крупными каплями пота стекала с моего чела, а жилы мои вздулись и затрепетали, пока я жадно впитывал зловоние и неумолчный шум улиц под холодными, как мрамор, взглядами женщин, далеких и неприступных, словно балконы и галереи.

Мой новый дом – взятый в аренду у Марка Красса^[4] – оказался чудесной виллой, расположенной в двух шагах от синевато-багровых вод Тибра. Первым же делом я отправил обратно к отцу в Верону тех слуг, что сопровождали меня в пути из Сирмионе. Скорее всего, они были его шпионами, но, что гораздо хуже, они лицезрели мое неожиданное низвержение и превращение в полное ничтожество.

Отправив их восвояси, я поднял голову и втянул ноздрями насыщенный ароматами соленый воздух. Близилось лето, в домах состоятельных патрициев пылали костры, на которых готовились всевозможные угощения, и меня уже ждали многочисленные приглашения. Городские друзья нашего отца вознамерились проявить щедрость.

Сам Цезарь снизошел до того, чтобы оказать мне свое покровительство. Его дом я посетил одним из первых (постаравшись не глазеть слишком явно на его роскошное убранство). Он оказал мне (или, точнее, нашему pater^[5]) честь, выступив вперед, дабы приветствовать меня, чтобы все могли видеть, что я достоин уважения. Коротко пожав мне руку, он на мгновение задержал ее в своей ладони и пристально взглянул мне в глаза, так что я зарделся и вынужден был отвести взгляд.

– Кто ты есть на самом деле? – задал он мне странный вопрос.

Теперь, узнав его получше, я понимаю, что это было совершенно в его духе. Цезарь всегда стремится проникнуть в самую суть, не обращая внимания на все наносное и эфемерное, включая молодость, приятную внешность или чувство юмора. Он не видит прекрасного в обыденных, мелких событиях, а пишет великую эпическую поэму, строя будущее по своему собственному разумению. Только представь себе его амбиции – избранный претором^[6], он стремится еще выше, – и сравни их с моими жалкими стишками!

Тем не менее ему хватило такта не рассмеяться мне в лицо, когда я заявил ему, что я – поэт и намерен достичь величия. Вместо этого он склонил голову к плечу и долго и пристально рассматривал меня. Взгляд его больших серых глаз охладил мой пыл, но, когда через несколько мгновений мне было даровано позволение удалиться, я тут же выбросил Цезаря из головы. Я присоединился к гулякам и балагурам, чтобы показать и тем и другим, чего стою.

Меня не одолевает тоска по дому (во всяком случае, такое случается очень редко). Я вошел в городскую жизнь столь же естественно, как розмарин – в поджаристую корочку свинины. Тем не менее иногда я все еще ощущаю себя чужаком. Да, я понимаю, что отныне мы все стали гражданами Рима. И не имеет никакого значения, что наши владения в Вероне убегают за горизонт, что наша родословная уходит в глубину веков, а богатство передается из поколения в поколение. Временами я чувствую себя жалким провинциалом.

Признаюсь тебе, иногда мне по-прежнему случается совершить faux pas^[7], как в ту душную ночь в доме Цезаря, когда я опустил кусочек льда в свой кубок с красным вином, и шестеро других гостей, присутствующих за ужином, ушли домой неприлично рано. Ох уж эти римляне! При воспоминании об этом меня до сих пор пробирает дрожь. Имей в виду, к тому времени я уже настолько набрался, что на следующий день ничего не помнил. Когда мне рассказали об этом, я схватился за голову и застонал, потому что из‑за таких вот идиотских поступков в Риме можно на всю оставшуюся жизнь обзавестись унизительным прозвищем. Меня трясло при мысли о том, что в вечности я могу остаться под именем Ледяного Человека или Прохладительного Напитка. Как бы то ни было, думаю, что именно после этого случая я всерьез взялся за рифмоплетство, намереваясь прославиться чем-нибудь куда более значимым.

Да, я все еще мечтаю о том, чтобы написать книгу. Пока, правда, я стал знаменит кое-чем иным. Наши юношеские дурачества на берегу озера Бенакус^[8] сослужили мне добрую службу. Лишь недавно прибыв в Рим, я уже стал звездой обществ «Эмилианские шашки» и «Любители плавания», и за мной числятся славные подвиги: я раскачивался на потолочных балках и переплыл Тибр, держа над головой кошку. Тварь исцарапала мне запястье, и кровь моя смешалась с водами реки. Наконец-то я почувствовал, что Рим принял меня и отведал моей плоти, если можно так выразиться. Я рассказал об этом всем, кто согласился меня выслушать, и пикантность моего кощунства привела их в полный восторг; уж они постарались сообщить о ней всем желающим.

Впрочем, далеко не все мои выходки были столь же безобидными.

Вообще-то орава молодых аристократов способна поставить на уши любой город, даже Рим. Только вчера – в одну из таких безумных ночей, когда в воздухе буквально разлито возбуждение и веселье, – после того, как остальные разбрелись по домам, мы с Цинной, помнится, поймали золотаря и окунули его головой в сточную канаву. Впрочем, все мои поступки в последнее время выглядят нарочито: то, как я морщусь, уловив смрадный запах, или изощренно богохульствую, проигрывая в кости, или с преувеличенным тщанием опускаю на стол опустошенный кубок. Я стараюсь привлечь к себе всеобщее внимание, чтобы не обмануть ожиданий тех, кто наблюдает за мной (сейчас я буквально слышу, как ты говоришь: «Ты совсем не изменился, Гай»).

А еще я обзавелся новыми друзьями, Люций.

Люди пишут нашему pater злопыхательские послания, говоря: «Молодой Катулл^[9] связался с самой дурной компанией в Риме».

И слухи не лгут (старику я, естественно, заявил, что все это – грязные инсинуации). Я свел близкое знакомство – я намеренно использую это слово – с Клодией Метеллой и ее братом Публием Клодием Пульхром.