Читать книгу - "Игра с огнем - Елена Гайворонская"

– Чево ребенка летом напрягают? И так уж, восемь лет всего, а по-ненашему, как пулемет, шпаришь.

– Меня в лагерь летний отправляют, на какие-то острова, – уныло сказала девочка. – Так неохота…

– Че ж «неохота»? мир своими глазами посмотришь, не по телеку, плохо чтоль?

– А ты ездила?

– Куда мне! – Рассмеялась девушка, отерев капельки пота с круглого курносенького личика, излучавшего радостное жизнелюбие.

И вновь шваброй вжик-вжик!

– Здорово! – восхитилась девочка. – А дай мне, а?

– Нет, что ты! – Испугано оглянувшись, замахала пухленькими ручками Любаша. – Александра Дмитриевна увидит – заругает.

– Не заругает… Ну Любаш, ну, пожалуйста! – Девочка просительно подергала домработницу за рукав и даже слегка похныкала для жалости. – Она и не узнает!

– Ну ладно, – сдалась девушка. – Давай, вот отсюдова – досюдова, только быстро!

Нужно говорить «отсюда», а не «отсюдова» – мысленно поправила девочка, но вслух не произнесла, потому что не хотела обидеть Любашу. Старательно пыхтя она терла шваброй блестящий пол.

– Ну, молодец! – Воскликнула Любаша. – Чисто, как в реанимации!

– Вот вырасту, – удовлетворенно произнесла девочка, – и всегда сама буду мыть пол.

– Тогда я без работы останусь! – Рассмеялась Любаша весело, дробно, точно рассыпала стеклянные бусинки по дубовому паркету.

И тогда, помявшись, девочка решилась задать вопрос, мучивший ее последние дни:

– Любаш, а ты на кого работаешь?

– Как «на кого»? – Удивилась домработница. – На твоих папу и маму.

– Значит, они – капиталисты?

– С чего ты это взяла? – Озадаченно промямлила Любаша, даже нижняя губа у нее отвисла.

– По телевизору говорят, что в нашей стране люди работают только на государство, то есть на самих себя, – заведя длинные, похожие на пережженные миндалины, глаза, старательно повторила девочка. – Только на Западе капиталисты эксплуатируют труд простых граждан.

– Ой, да поменьше ты телек глазей, глупостей не слушай! – Затрясла головой Любаша. – Какая разница, кто деньги плотит?

«Платит», – снова мысленно поправила девочка.

– Ты прям как сестренка моя, Людка, все спрашиваешь-спрашиваешь! Любознательная! – С радостным смехом Любаша потрепала девочку по непослушным темным волосам. – У-у, как ты на папашу вашего похожа…

– А твоя Людка тоже английский учит?

– Не, к чему ей это? В деревне ведь живет с мамкой.

– А корова у них есть? – Обрадовалась девочка.

– Не, – сокрушенно развела ладошками Любаша, – нету коровы. Ее щас не прокормишь: комбикорм дорогой, силос… Куры есть, коза, овцы… Кабы позволили, я б тебя взяла к нам на лето… Лес у нас знаешь какой? Дремучий. А грибов! Ягод! Прорва. У сестренки моей щеки – во, с молока козьева. А ты, как поганочка, бледненькая…

– Везет ей, – вздохнула девочка. – И коза, и куры, и лес… И в лагерь одной ехать не надо. А меня, как учебный год начнется, в Англию отправляют, в пансион.

– С мамкой?

– Одну… – Сказала девочка, вовсе пригорюнившись.

Любаша наморщила лоб, потом, воровато оглянувшись по сторонам, попросила:

– Погоди, – убежала куда-то и вернулась с серенькой курточкой, на кармашке которой красовалась аппликация – мышка с большими розовыми ушами.

– Сестренке справила. Нравится? Примерь, рост погляжу.

Девочка кивнула. Ей вообще нравилось все, что делала Любаша: пела, вытирала пыль, разговаривала, как со взрослой. Не то, что повариха или шофер: сюсюкают, словно с трехлеткой: «Ай ти, Марианноська…

– Любаш, а как ты пела про Волгу?

Девушка снова рассмеялась – такой уж легкий, веселый был у нее характер. «Вот бы маме такой же…»

– Издалека до-олго,

– давай помогай, –

– Течет река Во-олга,

– старательно подхватила девочка.

– Что здесь происходит?

Увлекшись, они не расслышали властный стук каблучков по дубовому паркету там, где заканчивается мягкий, как плюшевый мишка, мохнатый ковер. Но аромат – терпкий, с горчинкой, по которому все в доме безошибочно определяли присутствие хозяйки – духи стояли на трюмо в комнате матери в смешном рогатом флаконе, и девочка мечтала заполучить его после, назывались красиво и таинственно «Же Озе» – они ощутили одновременно со строгим «Что здесь происходит?»

Мать стояла, скрестив руки на груди, и смотрела недовольно. Ростом мама была ниже Любаши. Но то ли из-за того, что держалась всегда очень прямо, будто на параде, вздернув безупречно-округлый подбородок, то ли потому, что ходила по дому на высоченных каблуках, а может, оттого, что завидев ее, домработница втягивала голову, как черепашка в панцирь, мама всегда казалась больше и внушительнее…

Вот и сейчас Любаша зачем-то принялась оправдываться, словно совершила что-то дурное, и на кругленьком простоватом ее личике появилась виновато-заискивающая улыбка.

Мама придирчиво оглядела серенькую курточку и некрасиво сморщила нос.

– Ну зачем ты тратила деньги на отечественную страсть? У Марианны осталась чудесная финская, из которой она выросла. Можешь взять.

Девочке стало отчего-то обидно за Любашу, растеряно теребившую пуговицу на цветастом рабочем халатике.

– Эта гораздо красивее финской, – сказала она, – на ней мышка. К тому же моя куртка будет маленькой, и рукава у нее обтрепались.

– Вот еще глупости, – недовольно приподняв идеально-полукруглые ниточки-брови, отрезала мама. И добавила тоном, не терпящим возражений:

– Ничего там не обтрепалось – не выдумывай. А если что, можно подшить. Есть у вас в деревне швейная машинка?

Это уже относилось к Любаше.

– Да, конечно, – обрадованно закивала девушка. – Большое спасибо! Мама посмотрела сквозь Любашу, словно ее и не было вовсе.

– Там – пятно, – указала она подбородком.

Домработница снова закивала и принялась тереть с утроенной энергией.

– Идемте, юная леди, – сказала мама и, повернувшись, проследовала на второй этаж.

Вздохнув, девочка поплелась за щекочущим ноздри же-озиным шлейфом, тянущимся от уложенных приходящим по утрам парикмахером коротких пепельных маминых волос и запястий, теряющихся в модно-широких рукавах платья тончайшего парижского шелка.

Год 1999.

Необычайно холодным выдался в Москве месяц май. Уже впору было раскрыться липким листочкам на пухоносых тополях, а по ночам еще трещали морозы. Продрогшие вороны стыли на лысых гнездах, переминаясь на озябших ногах, ворочали тупыми клювами холодные яйца.