Читать книгу - "Парижские бульвары - Роксана Гедеон"

– Вы, по-моему, бредите, – раздраженно прервал он меня. – Сейчас речь идет не о страхе, а о пулях – о шальных пулях, черт побери!

– Выбирайте выражения, маркиз, – спокойно сказала я.

– Извините.

Я выглянула в окно – гренадеры в медвежьих шапках, гвардейцы в синих, белых и красных мундирах заняли позиции у главного крыльца, на широкой лестнице и в вестибюле дворца. Едва взглянув на них, я поняла, что бой начнется с минуты на минуту. Пушки, выставленные вперед, были по самые жерла набиты картечью. И везде – на террасах, балконах и у окон – виднелись напряженные фигуры дворян, сжимающих ружья…

У меня сжалось сердце. Мятежников было так много, что они, как саранча, заняли всю площадь. Их толпы волнами вливались во двор Принцев и дворцовые сады, овладевали двором швейцарской гвардии… Эти позиции защитники Тюильри сдали сами, из тактических соображений. Дворец был окружен со всех сторон. Мне вспомнились слова Редерера: «Сюда идет весь Париж, любое сопротивление невозможно».

– Вы что, действительно думаете остаться? – спросил маркиз.

– Да, сударь. Я останусь. И покажите мне, пожалуйста, как заряжаются ружья. Я буду подавать вам их после каждого выстрела.

Он, не возражая уже, дважды показал мне, как следует щелкать затвором, сыпать на полку порох и забивать пыж. После нескольких упражнений я овладела этим искусством – жутким, но нынче необходимым. Правда, ружья были так тяжелы, что я с трудом их удерживала.

– Необходима привычка, – заметил он. – Но это, по-моему, чудовищно для женщины.

Я пожала плечами.

– Мне много пришлось делать такого, что в Версале сочли бы чудовищным. Но я должна защищать себя.

Он покачал головой.

– Мадам, меня сочтут убийцей. Я должен прогнать вас. Я посмотрела на него усмехаясь.

– Не думайте уже о том, маркиз, что о вас подумают другие и кем вас сочтут… Перед смертью это просто глупо.

Он протянул мне бутылку, наполненную темной жидкостью.

– Выпейте. Это коньяк.

– Как раз то, что мне нужно…

Я мужественно, даже не поперхнувшись и не поморщившись, а лишь храбро зажмурившись, сделала пять или шесть глотков – коньяк обжигал, как пламя.

– Вы исповедались уже, маркиз?

– Нет, – хмуро ответил он, занимая место у окна. – Я еще не записал себя в покойники.

– А я была у священника три дня назад…

Я села на один из тюфяков, чувствуя, как с тиканьем часов утекают последние минуты покоя. Теперь все время будет делиться надвое: до того страшного момента, когда прозвучат первые выстрелы, и после. У меня было несколько секунд, чтобы подумать о себе, своих детях и своем будущем – таком зыбком и неопределенном.

За детей я была почти спокойна. Пока они с Маргаритой, им ничто не грозит. Маргарита была мне второй матерью, и теперь я искренно жалела, что иногда обижала ее. В случае самого страшного она позаботится о моих детях.

Жанно… Вот что причиняло мне истинную боль! Милый синеглазый малыш, веселый шалун, добрый и простой мальчик… Самое драгоценное мое сокровище, мой ангел, единственная моя радость. Стоило мне коснуться воспоминаний о нем, как я теряла спокойствие, становилась ревнивой матерью – тигрицей, у которой забирают детеныша, и мне стоило больших усилий гасить в себе эти инстинкты.

Его отец был человеком, впервые подарившим мне радость любви. Эта любовь, восхитительная и сияющая, как солнце, восходила надо мной, шестнадцатилетней, так ярко, что казалось, что передо мной простирается целый великолепный счастливый мир, всецело принадлежащий мне. Я не помнила уже слез, которые пролились позже, они забылись, стерлись в памяти. Зато осталось сверкающее ощущение счастья, полнейшей беззаботности, юности и красоты.

Я вспомнила, как брела одна-одинешенька по ночным тропикам, с ужасом чувствуя приближение родов – они казались тем страшнее, что были первыми. Я помнила безумную боль, свои сжатые зубы, искусанные губы, расплывающиеся лица женщин, склонявшихся надо мной… Помнила и невероятно громкий крик ребенка – так я впервые услышала голос Жанно. В памяти запечатлелись счастливые мелочи: первое прикосновение нежных губ малыша к моему соску, его деспотическое голодное посасывание, радость, охватившая меня, когда мне показалось, что Жанно улыбается…

Его отняли у меня, но ни на миг не нарушили ту тонкую нить, что связывала меня с ребенком. Я все время чувствовала его, была уверена, что он где-то рядом, надо только его найти… Я была убеждена, что он жив. А потом, как награда за все, – безумная, заполонившая все существо радость, испытанная тогда, когда я, приоткрыв дверь в комнату, увидела крошечную кисейную колыбель, озаренную утренним светом.

Мне вдруг показалось, что с того времени прошло уже сто лет. Пожалуй, за годы, истекшие после того, как я вновь обрела Жанно, мне пришлось вынести больше, чем любому человеку за десятилетия его жизни. Перестрелки на улицах, Бастилия, эмиграция, смерть Эмманюэля – события явно двигались в сторону худшего. Легким проблеском в этой цепи злоключений была любовь Франсуа. Но она фактически закончилась, когда погиб наш маленький сын. После этого у нашего брака не было будущего, хотя я и пыталась его наладить… «Нечего клеить разбитый кувшин», – говорил какой-то мудрый человек.

А теперь… теперь я чувствовала себя очень несчастной. Но вовсе не потому, что находилась в осажденном замке – островке среди будущего моря врагов. Скорее, пути, приведшие меня сюда, были результатом моего несчастья. Я слишком долго для женщины боролась за жизнь, за свою гордость, за право чувствовать себя человеком, за право не бояться. Из этого почти ничего не вышло. Я чувствовала себя несломленной, гордой, но за это пришлось заплатить слишком горькую цену. И я заплатила – своим одиночеством, тоской, полнейшей неуверенностью в будущем.

Сейчас, слушая доносящийся со двора глухой ропот толпы, я, кажется, уже ни к кому не испытывала ненависти. Даже боль утраты Луи Франсуа уже не наполняла меня гневом. Моя душа была спокойна, как тихие холодные озера в Бретани. И в то же время я твердо сжимала рукоятку пистолета в складках своей юбки. В этой комнате я нашла себе и другое оружие – красивый легкий испанский пистолет с пряжкой, украшенной серебряной филигранью, с рукояткой, отделанной перламутром и эмалью. Оно было красиво, это орудие смерти… Теперь, когда маркиз де Лескюр в точности объяснил мне, как владеть им, я была твердо уверена, что пущу его в ход, если что-то будет угрожать моей жизни или свободе. Словом, если кто-то помешает мне выйти из Тюильри, я, не задумываясь, взведу курок.

Глухой шум крепчал, становился все грознее. Я подняла голову, взглянула на маркиза, который залег среди тюфяков с ружьем наготове.

– Идут, канальи, – сообщил он не оборачиваясь.

На его лице не было заметно ни следа нервозности. Лишь только брови гневно сошлись на переносице, да в голосе звучал металл, столь неприятный мне в мужчинах…