Читать книгу - "Красавица и чудовище - Барбара Доусон Смит"

Хелен не могла понять, почему она все еще лежит в постели, хотя за окном ярко светит солнце. Потом большая фигура Алекса, стоявшего у окна, заслонила солнце, и она вспомнила, что произошло: рана Джейми, легкая тошнота и головокружение, а затем темнота…

Наверное, Алекс отнес ее наверх в спальню, под балдахин с голубыми занавесями.

– Как ты себя чувствуешь? – услышала она его голос.

У нее болела голова, и ее мутило, но все же Хелен села, не желая показывать своей слабости.

– У меня все прекрасно… – Она не успела договорить, так как на нее снова накатила тошнота.

К счастью, Алекс держал наготове горшок. Чувствуя себя несчастной, она все же отметила, что он нежно гладит ей лоб и бормочет что-то в утешение.

Когда все осталось позади, он протянул ей стакан воды.

– Прополощи рот.

Она повиновалась, потом откинулась на подушки и закрыла глаза, униженная тем, что он видел ее в таком состоянии. И тут она почувствовала, что Алекс сел на край кровати, которая прогнулась под тяжестью его тела.

– Как ты полагаешь, что является причиной твоего нездоровья?

– В одной семье ребенок болен крупом…

– Никакого крупа у тебя нет. – Он скривился, словно проглотил большую дозу горького лекарства. – Я предполагаю, что это беременность.

Чтобы не встречаться с его саркастическим взглядом, она снова закрыла глаза. Уже несколько дней у нее было не все в порядке с желудком, и месячные запаздывали. Она надеялась и молилась, и Бог услышал ее молитвы: у нее будет ребенок.

Несмотря на плохое самочувствие, Хелен захлестнула волна радости. Теперь, когда внутри ее зародилась новая жизнь, они будут настоящей семьей, и Алекс не сможет отослать ее в Лондон! Через девять, нет, уже через восемь месяцев она родит его ребенка. Одна эта мысль прибавляла ей сил.

– Не очень-то ты во всем этом разбираешься…

Он досадливо поморщился.

– Я допустил ошибку – мне следовало тебя прогнать, когда ты пришла и забралась ко мне в постель. Кого угодно я бы предпочел иметь матерью своего ребенка, но только не тебя.

Его жестокость согнала с лица Хелен улыбку. Сложив руки на животе, она сказала:

– Я не позволю называть нашего малыша ошибкой и тем более не позволю тебе своей злобой вынудить нас уехать из Шотландии.

– Предупреждаю, – холодно заявил он, – если ребенок родится, он останется со мной.

– Но я ведь тоже останусь!

– Это ты сейчас так говоришь. Время покажет, что будет на самом деле.

От него веяло ледяным презрением, и Хелен вдруг представилась унылая картина их совместной жизни в будущем: без любви, без нежности, без радости. Похоже, Алекс был твердо намерен вышвырнуть ее вон.

Но она так же твердо намеревалась остаться с ним.

После этого разговора Хелен было запрещено приходить в медицинский кабинет, чтобы не подвергать ее риску заражения и тем самым не навредить ребенку. Она не стала спорить, так как слишком уж плохо себя чувствовала и ко всему прочему даже слабые запахи лекарственных трав и медицинских препаратов вызывали у нее тошноту.

Теперь Хелен по нескольку часов в день вела дневник, описывая свои путешествия: впечатления от посещения турецкого базара и от восхождения на вершины Альп, а еще романтические поездки в гондоле по каналам Венеции. Когда-нибудь ее ребенок прочтет эти заметки и узнает, что, кроме прекрасной Шотландии, существует большой и не менее прекрасный мир.

Ей хотелось бы поделиться своими воспоминаниями о разных странах с Алексом, но он почти не обращал на нее внимания, лишь иногда за обедом заставляя ее есть диетическую пищу, чтобы поддержать силы. Иногда Хелен даже казалось, что она вообще живет одна.

Как-то вечером – дело было в ноябре – муж пришел к ней в гостиную, где она, сидя в большом кресле у огня, читала книгу. Ее сердце сжалось при виде суровых черт его красивого лица, его мускулистого тела, к которому ей так хотелось прижаться.

Прямо с порога Алекс заявил, что намерен завтра уехать в Эдинбург, чтобы прослушать курс лекций по медицине.

– Для тебя это путешествие будет слишком утомительным, – сказал он. – Ты останешься дома.

Она и сама не поехала бы, потому что от одной мысли об ухабах на дороге ее начинало мутить.

– Долго продлится поездка? – тихо спросила она.

– Несколько недель. И не вздумай убежать в Англию. В доказательство того, что ты еще здесь, будешь писать мне каждую неделю. – Он молча повернулся и вышел из комнаты.

Хелен плохо спала в эту ночь, а проснувшись на рассвете, вдруг поняла, что поневоле примет условия его игры, если даст ему уехать в Эдинбург, не растопив ледяной преграды, образовавшейся между ними. Она так быстро вскочила с кровати, что ее затошнило. Но к тому моменту, когда ей удалось спуститься вниз по холодной лестнице, чтобы выйти на крыльцо, ее муж уже ускакал на своем большом черном коне и даже ни разу не оглянулся.

Алекс вернулся лишь после Нового года – лекции по медицине кончились на третьей неделе декабря, но он задержался в городе под тем предлогом, что ему необходимо уладить кое-какие дела и навестить родственников. Даже себе он не признавался, что ему хочется провести праздники с Хелен, и все время уверял себя, будто заботится о ребенке, а к жене испытывает лишь презрение.

Он лежал в холодной постели гостиницы и думал о ней, о том, как ее шелковистые волосы щекочут его кожу и как мило она вскрикивает на пике наслаждения. Он хотел ее с почти болезненной страстью.

Разумеется, Алекс понимал, что так долго задерживается в городе исключительно из трусости. Вопреки всем причинам, по которым ему следовало презирать Хелен, он с нетерпением ожидал ее писем, заполненных исключительно забавными историями из жизни деревни.

Чем меньше Хелен описывала свое состояние, тем больше он беспокоился о ней, воображая ее лежащей в постели, больной и осунувшейся. В один из дней февраля Алекс прочел в медицинском журнале историю болезни беременной женщины, умершей оттого, что она не могла есть. В тот же день он получил от Хелен необычно короткое письмо – судя по нескольким неровным строкам, его жена была в состоянии угасания.

Несмотря на холод и скользкую дорогу, Макбрут помчался домой. Он приехал вечером, когда зимнее солнце уже почти село за пепельно-серыми горами. В сгущавшихся сумерках освещенный дом казался маяком: лишь в гостиной одно окно занавесили чем-то темным.