Читать книгу - "Мотылек - Кэтрин Куксон"

Я вкладываю это в письмо твоей преданной Пегги. Чувствую, что обязан ей многим. Она понимала все и во всем помогала. Эта женщина, прислуга, простолюдинка, была для нас ближе, чем многие из нашей родни. Пока у тебя, моя дорогая, есть она, у тебя нет нужды в иных друзьях.

Сейчас я уезжаю в Саутгемптон. Мы отчаливаем в шесть утра. До свиданья, моя самая дорогая. Впереди у меня одна долгая ночь, и, когда наступит рассвет, мы увидимся вновь. Я в этом не сомневаюсь.

Твой навсегда,

и только твой,

Ланс».

Агнес уронила письмо на стопку других, лежавших у нее на коленях, закрыла лицо руками и сидела, раскачиваясь из стороны в сторону. О, боже мой, быть настолько любимой, пусть на короткое мгновение, хоть на один день, даже на час, чтобы был человек, который скажет тебе слова, которые тот человек говорил твоей матери и наверняка повторял нескончаемое число раз за то короткое время, что им удалось быть вместе. Должно быть, их любовь походила на всепоглощающее пламя. О, как ей хотелось, чтобы такое же пламя поглотило и ее. Но самое близкое к пламени, что получалось у Джеймса, было «моя дорогая Агнес», и очень часто «моя дорогая» звучало как легкий укор. Она открыла глаза, уронила руки на колени и посмотрела в сторону двери, теперь уже трезво думая о том, что, может быть, мама лежит сейчас, умирая, но, по крайней мере, она познала настоящую жизнь.

Взяв из кипы бумаг на коленях один из сложенных листочков, она распрямила его и принялась читать:

«Мой самый дорогой, мне пришлось уничтожить дневник, хранить его было слишком рискованно. Но я должна поговорить с тобой, и я могу разговаривать с тобой так, как я, наверное, не сумела бы, если бы мы были вместе. Прошлой ночью ко мне в постель приходил Реджинальд, я ему не сопротивлялась, хотя все мое тело сжалось в комок, но его присутствие дало мне алиби, в котором я так нуждаюсь сейчас, потому что я ношу ребенка, Ланс, нашего ребенка. Мне плохо, и мне так одиноко. О, сердце мое, в этот миг я хочу умереть».

На этом письмо обрывалось. На следующем, как и на предыдущем, даты проставлено не было. Оно начиналось так:

«Сегодня Миллисент исполняется три года. Она красивый и веселый ребенок, но такая маленькая, настоящий маленький эльф. У нее твои глаза, так почему же я не люблю ее, как следовало бы? Я намеренно не носилась с ней, пока она была младенцем, чтобы не вызвать у Реджинальда подозрений, почему я отношусь к ней иначе, чем к первым четырем, а я, как признавалась тебе, никогда не хотела детей. Наверное, я эгоистична: просто мне хотелось, чтобы меня любили, а меня не любили до тех пор, пока я не встретила тебя. Я живу воспоминаниями о наших ночах, но они постепенно блекнут и растворяются, как стирается в памяти твое лицо. Почему только я не настояла, чтобы иметь твое фото?

Я кое-что узнаю о тебе от семейства Морли. Джордж Морли говорит, что ты становишься знаменитым. Он также сказал мне, что твоя жена родила еще одного ребенка, это больно отозвалось в моем сердце, но в то же время я все понимаю».

И это письмо оказалось незаконченным. Следующее было написано на три года раньше. Оно начиналось так:

«У тебя есть дочь, мой самый дорогой. Утверждают, что она недоношенный ребенок. Доктор Миллер подтвердил мнение Пегги. Интересно, что он знает? Человек он добрый. Ребенка окрестят Миллисент, по тете Реджинальда. Он считает, что это принесет свои плоды. Он ничего не делает просто так. Ребенку две недели, и я сегодня в первый раз встала с постели.

Я опустошена во всех отношениях. Обними меня, любимый, обними, протяни ко мне руки, я так одинока. И прости меня, прости меня за прошлую ночь. Я взмолилась, что лучше бы я не встретила тебя, потому что до этого моя жизнь все-таки была сносной, хотя бы сносной, но луч света, которым ты озарил мое существование, раскрыл мне глаза на тусклую темень, в которой я проводила свои дни.

О, Ланс, Ланс».

Агнес не сразу взялась за последний листочек. Она заметила, что в свое время его смяли, похоже, смяли в кулаке, а потом снова разгладили. Она начала читать, и по щекам потекли слезы, а внутри она испытывала такое же чувство скорби и безмерной печали, которые испытывала ее мать, ту агонию, что переживала она, когда писала слова, которыми начиналось письмо:

«Ты мертв. Тебя уже три месяца нет в живых, а я не знала. Мне об этом ничто не говорило. Твое лицо все еще стояло передо мной, как смутное пятно, до прошлого вечера, когда на ужине у Уэлдингдов кто-то обмолвился об этом, сказав, что вот, мол, какой печальный конец такой блестящей карьеры. Как странно, сказали они, что такой солдат, как он, умер от лихорадки, а не в бою. И тогда я впервые снова увидела твое лицо совершенно отчетливо и ясно. Оно встало передо мной из блюда с остатками косточек индейки, которое убирал со стола дворецкий, мне почудилось, что ты поднялся над его головой, как только он сделал шаг к буфету. Потом я услышала, как кто-то сказал: «Какая жалость!» Должно быть, я упала в обморок. Я не знаю, что подумал тогда Реджинальд, но по приезде домой он ничего не сказал. Возможно, он ведет некую игру, так как почти полностью зависит от того небольшого дохода, который оставила мне тетя Джесс и который позволяет мне поддерживать дом и, конечно же, позволяет ему содержать свою любовницу в Ньюкасле. Я так благодарна ей, она долгое время была моим сердечным другом, а потом помогла несколько лет не пускать его в мою постель. Но то, что она по-прежнему заставляет его платить за свои удовольствия, мне очень хорошо известно, потому что мы ведем нищенский образ жизни по сравнению с нашими друзьями.

Зачем я это пишу? Тебя нет, а я как окаменела. Сейчас я даже не испытываю скорби или печали. Что такое со мной? Не помешалась ли я, подобно нашей дочери? Потому что Миллисент помешанная, она такая неестественная, ненастоящая. Ей семь лет, а она не умеет ни читать, ни писать. Единственное, что увлекает ее, это, словно заяц, носиться по парку и прыгать там, как олень. Да, вот именно, она настоящий олененок.

Но что же все-таки со мной? Почему я все еще говорю так? Мне кажется, у меня пухнет голова, но в ней нет ничего, она пуста, как, наверное теперь пуст и ты. Где тебя похоронили? Да какое это имеет значение? Я не могу говорить с тобой в могиле. Я больше никогда не смогу поговорить с тобой. Тебя больше нет, и меня тоже нет больше».

Здесь письмо заканчивалось, и Агнес почувствовала, как голова у нее клонится вперед, плечи прогибаются вслед за головой, она сложилась почти вдвое и, всхлипывая, все повторяла и повторяла:

— О, мама! Мама, мамочка. О, моя дорогая мамочка!

Когда вдруг открылась дверь, ее тело стремительно распрямилось, она приложила руку к горлу и с облегчением увидела, что к ней идет Пегги.

Пегги остановилась перед ней, взяла ее за плечи и сказала:

— Девочка, тебе не нужно было читать их. Прошлое мертво и похоронено. Вот что, где спички? Дай-ка их мне. — Она схватила лежавшие у Агнес на коленях письма и кинула в пустой камин. Потом отыскала в кармане юбки коробок спичек, поднесла горящую спичку к бумагам и ворошила их, пока от них не осталось ничего, кроме маленькой кучки черного пепла. Когда она поднялась с колен, на Агнес не было лица.