Читать книгу - "Эсперанса - Наталья Шемет"

берега видела Любомира, как сильнее забурлила вода, совсем почернела, слышала звуки, доносящиеся из толщи озера, крики нечеловеческие, и вдруг все стихло. Вода успокоилась, посветлела.

Вынырнул змей. К берегу поплыл, в пасти девицу держит.

— Стаська, — только и прошептала Любомира. На змея глянула — чуть наземь не грохнулась.

Ни жива, ни мертва, стояла, а глаз отвести не могла. Страшен был змей, ой, страшен! Голову огромную рожки небольшие венчали, темные крылья сильные, покрытая чешуей кожа мокрая блестела и переливалась. Лапы — когтистые, мерзкие лапы. Да очи сверкают сталью, зеленью. А когда на Любомиру посмотрел — сердце зашлось, да не от страха на этот раз. Глаза хоть и змеиные, да все равно — его глаза! Да что ж она! Это ж он, ее ненаглядный. Пусть змей, пусть — но это же он, он! Еще и Стасю спас.

Но ведь он же — тьма… это он людей губит… про него говорили охотники? Похолодела девица, словно обручами железными сердце сковало. Что делать — не знает, не ведает.

А змей отвернулся, вздохнул горестно, как человек совсем, на землю девку спасенную положил. Бережно опустил, стоит — не шелохнется, с кожистых крыльев вода стекает.

Стася очнулась, закашлялась, все болит как! А змея увидала да застонала, глаза прикрыла в ужасе. А когда снова открыла, перед ней уже парень стоял. Красивый очень. Любомиркин любовничек! Может, и не великого ума была Стася-то, да тут все поняла. Хоть чуть не утопла, а мысли в нужном направлении потекли. Сразу про боль в груди да про Василя позабыла. Зачем ей парень деревенский, когда тут змей живой, чародей-колдун! Он-то даст ей и силу, и красоту, и власть! Перестанут смеяться над доступной девкой, всем покажет, кто она, когда змеиной королевой станет!

Тихо лежала Стаська, полумертвой притворилась. О чем говорят пыталась подслушать.

— Вот почему ты имя мне свое не называл… — едва шевеля побелевшими губами, произнесла Любомира.

— Нет у меня имени. Змей я.

— Так значит, это ты нечисть, которую боятся? Значит, это ты… И в озеро тоже ты завлекаешь? А говорил, что не обидишь. Что вреда никому не причинишь. Я поверила. Как могла — поверить тебе, отродью змеиному?!

— Не врал я, любушка! Не говорил только что змей я. Напугать боялся.

Змей шагнул было к девушке, обнять хотел — отпрянула она. В глазах ее такой ужас увидал, что руки опустил.

— Не подходи. Не подходи ко мне, — а саму трясет, словно это она в озере побывала.

— Все не так! Погоди! Не я зло…

— Верила, — прошептала Любомира. — Отца-мать оставить хотела. Все ради тебя, все…

Слезы потекли по щекам, несколько шагов назад сделала, развернулась круто и понеслась прочь, не разбирая дороги.

Змей Любомире вслед смотрел, пока та с глаз не скрылась. Хотел за ней броситься, да не посмел. Оглянувшись на лежащую рядом Стасю, сплюнул с досады. Обернулся тварью крылатой и, подхватив девку когтями, отнес да на дороге оставил. Не знал, что Стаська давно очнулась.

А та, как только крыльев шум затих, подхватилась — как раз кто-то из деревенских мимо ехал. На беду успел углядеть змея вдали. Уж как ни уговаривала того Стаська молчать, мол, померещилось! Ни в какую. Ты, говорит, слова мои подтвердишь, а то не поверят.

В деревне мужик, от страха трясясь, каждому встречному рассказывал, что змея видел крылатого. Смеялись все, говорили, пьян, мол. Нет, не пьян! Рубаху на себе рвал:

— Правду говорю! Ну, скажи хоть ты, — на Стасю кивал.

— Привиделось все тебе, — отвечала девка. А сама только о змее и думает. Ой, как хорош, ой как быть с ним хочется! Аж внутри все пламенеет, неймется совсем.

Да только у одного из охотников язык наконец развязался. Подтвердил мужичок, что тоже змея в лесу видал. Крылатого да четырехлапого[18].

Как утро занялось, пошла Стася по лесу шастать, в надежде змея повстречать.

Сколько ходила — день искала, два, семь дней подряд бродила, высматривала, — нету никого! Как сквозь землю провалился, ирод проклятый. Не было сил ждать, не было сил терпеть! Вот сейчас, сразу хотела она получить парня Любомиркиного. Хоть и не парень он был вовсе-то. Потому еще желаннее.

Тем временем в озере еще один мужик утоп.

А Любомира дома сидит, на свет белый не показывается. Почернела с тоски да с горя, с лица сошла. Да по ночам снова за околицу хаживать стала.

Вот Стаська и подслушала разговор ночной.

Ветром змей оборачивался, вился вокруг девицы. Прийти звал, поговорить. Тут, мол, не с руки — вдруг кто увидит, выйдет… А там — тихо и спокойно, в лесу-то, никто не помешает. Мол, объясниться надо. Говорил, что дороже Любомиры для него никого нету, ну а то, что змей он — так не виноват же, уродился таким. И тогда, давненечко, случайно у озера оказался, когда тонула Любомира, да и остался в этих местах жить. А русалки сами появились, эта нечисть, ни у кого не спрашивает, заводится, где вздумается, он же наоборот — ярость их сдерживает, кабы не он, они в деревню давно бы пришли да съели всех заживо.

Хотела верить Любомира — и не верила, да отвечала:

— Не пойду, уйди, сгинь! Не приходи больше. И место наше тайное забудь, где встречались мы, то, что от озера недалеко, как я забыла, так и ты забудь, змеюка окаянный!

Стася змеевых слов не слыхала, потому как ни слышать, ни видеть его не могла. А вот Любомирины слова про место про заповедное запомнила.

Прогоняла Любомира змея любимого, а у самой сердце на кусочки разрывалось: так бы и кинулась к нему, показаться попросила, так бы и пошла за ним, куда глаза глядят.

— Не приходи больше. Не люб ты мне! — выкрикнула, а в горле перехватило, слова застряли — словно ножи острые, ни сказать больше ничего, ни звука не выдавить.

Еле прошептала:

— Не приходи.

Да только значило это: придешь еще раз — все брошу да с тобой уйду.

Ушел змей. Но на место заповедное все равно приходил, то, что с озером рядом. Каждый день приходил, все надеялся, что Любомира появится.

— Зме-е-ей, — как-то голос сладкий послышался. — Подойди, господин наш.

Хмурясь, подошел змей к берегу.

— Чего тебе, окаянная?

Вперед выплыла да к самому берегу подобралась русалка, видать, главная в стае. Чуть крупнее, и волосы зеленее, и кожа белее, да и покрасивее. Остальные поодаль держались, хвостами в воде нетерпеливо поводя, да глаза поднять боялись.

— Голодны мы,