Читать книгу - "Влюбленные женщины - Дэвид Герберт Лоуренс"

Беркин прошел тот же путь, поднялся по снежным склонам, чтобы увидеть, где смерть настигла Джеральда. Он подошел к большой котловине, расположенной совсем недалеко от верхней части перевала, вокруг было много крутых спусков и обрывов. День был хмурый — уже три дня стояла пасмурная и тихая погода. Вокруг все было белым, покрытым ледяной коркой, мертвенно-бледным — за исключением выступавших черных скал, иногда торчащих, как корни, а иногда открытых всеми передними гранями. Вдали, на горном склоне, темнело много горной осыпи.

Котловина была похожа на неглубокую чашу, лежащую среди скал и снегов высоко в горах. В этой чаше заснул Джеральд. В дальнем ее конце проводники вбили глубоко в ледяную стену железные штыри и с помощью прикрепленного к ним прочного каната могли подниматься по сплошной стене к неровной зубчатой вершине, к перевалу, где укромно залегла меж обнаженных скал гостиница Мариенхютте. А вокруг высились заснеженные пики, пронзающие острыми вершинами небеса.

Джеральд мог найти этот канат. И мог подняться на гребень. Он мог услышать лай собак в Мариенхютте и там найти ночлег. Мог спуститься по крутому, очень крутому южному склону в темную, поросшую сосной долину, выйти на Имперскую дорогу, ведущую на юг — в Италию.

Да, мог! Ну и что? Имперская дорога! Юг? Италия? И что? Разве это выход? Нет, все то же погружение в жизнь. Беркин стоял на обжигающем до боли морозе, смотрел на снежные вершины и на южную дорогу; с высоты, на которой он находился, было видно и то, и другое. Был ли толк идти на юг, в Италию? По старой Имперской дороге?

Беркин отвернулся. Надо перестать думать об этом или у него разорвется сердце. Лучше перестать думать. Какая бы тайна ни вызвала к жизни человека и вселенную, ее человеку не постичь. У этой тайны свои великие цели, и человек тут не является мерилом. Лучше не думать об этой огромной, творческой, нечеловеческой тайне. Лучше сосредоточиться только на своих проблемах, а не на вселенских.

«Бог не может без человека», — сказал один крупный французский духовный мыслитель. Но это ложь. Бог может обойтись без человека. Бог смог обойтись без ихтиозавров и мастодонтов. Эти чудища не смогли творчески развиваться, поэтому Бог, таинственный творец, убрал их. Так же Он может поступить и с человеком, если тому не удастся творчески изменяться — развиваться. Вечная творческая тайна может устранить человека и заменить его более совершенным существом. Так в свое время лошадь заняла место мастодонта.

Думать так было утешительно для Беркина. Если человечество зашло в тупик, истратило все свои ресурсы, вечный творец произведет на свет другой род, более совершенный, более удивительный; появятся новые прекрасные существа, они-то и станут развивать дальше творческое начало. Игра никогда не кончится. Тайна созидания неисчерпаема, безошибочна, неистощима, вечна. Приходят и уходят племена, исчезают целые виды, и каждый раз появляется что-то новое, более прекрасное или столь же прекрасное, но всегда нечто неожиданное. Источник чистый и непостижимый. Он безграничен. Он — порождение чудес, и когда возникает необходимость, создает абсолютно новые роды и виды, новые формы сознания, новые телесные формы, новые единицы бытия. Быть человеком — это так мало по сравнению с возможностями этой творческой тайны. Но то, что биением собственного сердца ты обязан великой тайне, — прекрасно, невыразимо прекрасно. Человек ты или нет — неважно. Идеальный пульс стучит, говоря о новых, невообразимых существованиях, удивительных, еще не рожденных видах.

Вернувшись, Беркин вновь пошел к Джеральду. Он вошел в комнату и сел на кровать. Мертвый, мертвый и холодный!

Истлевшим Цезарем от стужи

Заделывают дом снаружи.[212]

От того, кто был Джеральдом, отклика не было. Непонятная, окоченевшая, ледяная субстанция — и все. И все!

Чувствуя страшную усталость, Беркин пошел улаживать необходимые формальности. Он делал все спокойно, без суеты. Произносить громкие слова, проклинать судьбу, впадать в трагизм, устраивать сцены уже поздно. Лучше проявлять спокойствие, нести в душе терпение и благость.

Но когда Беркин вновь, по зову сердца, зашел вечером в комнату, где в окружении свечей лежал Джеральд, что-то вдруг сжалось у него в груди, свеча, которую он держал в руках, едва не упала, и он, издав странный, хныкающий звук, разразился потоком слез. Он сел на стул, рыдания сотрясали его. Пришедшая следом Урсула в ужасе отшатнулась: голова мужа упала на грудь, плечи конвульсивно содрогались, а из самой глубины его существа рвался странный, жуткий звук истерических рыданий.

— Я не хотел, чтобы такое случилось, я не хотел, чтобы такое случилось, — плача, повторял он. Урсуле вспомнились слова кайзера: «Ich habe es nicht gewollt»[213]. На мужа она смотрела почти с ужасом.

Неожиданно он затих, но продолжал сидеть с понурой головой, пряча лицо. Потом украдкой утер слезы руками и, подняв голову, в упор посмотрел на Урсулу темным, почти ненавидящим взглядом.

— Ему нужно было любить меня, — сказал он. — Я предлагал.

Она, испуганная, бледная, прошептала, еле шевеля губами:

— Разве это что-нибудь изменило бы?

— Да, — сказал он. — Изменило.

Позабыв об Урсуле, Беркин повернулся к Джеральду. Чудно запрокинув голову, как обычно делает человек, высокомерно реагирующий на оскорбление, он вглядывался в холодное, безмолвное, материальное лицо. Оно приобрело синеватый оттенок. Словно ледяные стрелы летели от этого лица прямо в сердце живому человеку. Холодный, безмолвный, материальный! Беркину припомнилось, как однажды Джеральд на мгновение сжал его руку — то было теплое, беглое признание в любви. Сжал на мгновение — и отпустил навсегда. Сохрани он верность тому пожатию — смерть не имела бы значения. Те, кто, умирая, продолжают любить и верить, не умирают. Они остаются в любимых. Джеральд мог бы жить в душе Беркина даже после смерти. Мог бы продолжать жить с другом.

Но теперь он мертв — прах, похожий на голубоватый, подтаявший лед. Беркин разглядывал бледные пальцы, инертную массу. Однажды он видел дохлого жеребца, недвижимую гору воплощенной мужской силы — отвратительная несообразность. Ему также припомнилось прекрасное лицо любимого человека, не утратившего в смерти веры в тайну. Мертвое лицо было прекрасно, никто не назвал бы его холодным, безмолвным, материальным. Каждый, кто вспоминал это лицо, сам приобщался к тайне, душа же теплела от нового, глубокого доверия к жизни.

А Джеральд! Ниспровергатель! Он позволил сердцу остыть, замерзнуть, оно еле билось. На лице его мертвого отца запечатлелись смутные желания — они разрывали сердце, но все-таки там не было этой ужасной, холодной, безмолвной, торжествующей Материи. Беркин не сводил глаз с Джеральда.

Урсула стояла в стороне, глядя, как живой человек всматривается в застывшее лицо мертвеца. Оба были неподвижные, застывшие. В полной тишине пламя свечей подрагивало на холодном воздухе.