Читать книгу - "Тринадцатый пророк - Елена Гайворонская"

Я не стал подавать руку, поднялся сам и сел, уткнув лицо в колени, сдавил заледеневшими пальцами влажные виски и всхлипнул от этого неожиданного нового откровения. И ощутил лёгкое, почти дуновение, тёплое прикосновение к макушке.

– Я постараюсь помочь, только если ты поможешь себе сам. Я знаю, что ты хочешь верить мне, но боишься, потому что это причиняет тебе боль. Сильную боль…

Неожиданно перед моими глазами с ужасающей отчётливостью возникла навеки отпечатавшаяся в мозгу картина: россыпь цветов на дымящемся асфальте… Она была столь реальна, что я невольно подался вперёд, словно, спустя шестнадцать лет, опять попал в то страшное утро. Я даже ощутил тот же запах, сладкий удушливый запах сотен цветов. Запах смерти…

– Нет… – прошептал я, – пожалуйста, не надо… – Я не хочу, не могу говорить об этом…

– Прости, – сказал он мягко. – Я не хотел снова причинять тебе боль, но иногда только так возможно исцелиться. Страдание очищает. Только не надо носить его в себе как клад или бремя. Прими его как неизбежность – дождь или зной. День сменяет ночь. За чёрным всегда следует белое, надо только научиться ждать. Всему своё время. Время плакать и время смеяться. Время молчать и время говорить…

– Когда же придёт время смеяться? – неожиданно спросил я.

– Когда грозовая туча проливается дождём? Ты сам поймёшь это.

– Кто ты? – прошептал я. – Кто?

Он немного помолчал, словно и сам задался тем же вопросом. И неожиданно обезоруживающе улыбнулся.

– Человек. Чего ещё? Что бы я ни сказал, это будут только слова, не так ли? Что есть слово? Всего лишь звук, привычный слуху. Если в нём и заключена суть, то лишь самая малая её часть. Истина познаётся не в словах, а на деле. Но если на окнах плотные ставни, в комнату не проникнет свет. Слепому бесполезно показывать чёрное или белое – он их не различит. И глухому напрасно кричать – он не услышит. А неграмотному бессмысленно давать книгу. Ты спрашивал, как я всё это делаю? Значит, ты хочешь понять. Но боишься, потому что ещё не готов. Твои ставни только приоткрыты, а сквозь узкую щель комнату светом не наполнишь.

– Что же мне делать? – меланхолично спросил я, тупо уставившись в переплетение ветвей, сомкнутых на том самом месте, где только что я рассматривал до невозможности реальные кадры своей жизни.

– Пойдём со мной. Но я не обещаю лёгкой дороги.

– Разве у меня есть выбор?

– Выбор всегда есть. Но, если ты пойдёшь со мной, должен выполнить одно условие: не говорить ни с кем о мире, из которого ты пришёл и о том, что ты знаешь. Человек не должен знать больше того, чем ему положено на определённом отрезке времени.

– Почему? Разве не в знании сила? – кисло пошутил я.

– Иногда ещё и гибель, – серьёзно ответил он. – Самый простой пример – изобретение оружия.

Возразить было нечего. Да и не хотелось. Отчаянно захотелось затянуться, пусть самым дерьмом, хоть Беломором. Я отломал какую-то тоненькую веточку, яростно зажевал. Ветка оказалась на вкус противно-прогорклой, и моя физиономия непроизвольно скорчилась, я сплюнул.

– Это тебе больше не нужно, Илия… – сказал мой новый знакомый и, ободряюще улыбнувшись как старому приятелю, забрал горькую ветку, выбросил в кусты.

Хорошее имя: Илия… – Он произносил мой имя с восточной напевностью, и потому оно звучало немного иначе, как-то странно для слуха. – Тебе очень подходит.

Я оторопело проводил полёт ветки, с немым вопросом уставился на своего собеседника, но он встретил мой выжидающий взгляд с прежней невозмутимостью. Я не стал спрашивать, откуда ему известно моё имя. Я вдруг перестал удивляться, то ли оттого что смирился с неадекватностью происходящего, то ли потому что в человеческом организме на всё заложен лимит, в том числе на удивление, и мой исчерпал себя, похоже, надолго. И почувствовал относительное облегчение. Мы сумасшедшие? Ну и прекрасно. От разума одни проблемы. Мучительное чувство тревоги, преследовавшее меня несколько кошмарных часов, схлынуло, оставив на песке сознания ровную незамутнённую полосу, на которой можно было начертать что-нибудь новое.

Я понял, что мне уже не хочется курить.

Солнце ушло спать, и на долину хлынула тьма, а заодно с ней пожаловал промозглый ветер – форменное издевательство после обжигающего дневного суховея.

– Скоро придём к костру, – сказал мой спутник, вновь проявив телепатический дар, – согреешься.

– А тебя-то как зовут? – поинтересовался я, имея в виду, что моё имя каким-то образом ему известно.

– Называй меня Равви.

– Слушай, а что это за придурки в касках и с копьями ходят повсюду?

– Римские солдаты.

– Что они здесь делают?

– В ваших школах не преподают историю?

Не очень-то хорошо отвечать вопросом на вопрос, но у Равви это не прозвучало ни невежливо, ни заносчиво. Недоумённо.

– Историю… – хмыкнул я. – Какую? В своей бы разобраться…

– Историю нельзя делить на свою и чужую. История одна – человечества. Чем скорее люди поймут это, тем лучше.

И, когда он произнёс это, что-то щёлкнуло и прояснилось у меня в голове. Рим – сильная богатейшая держава с колониями в полмира. Иудея – маленькая гордая страна, затёртая в горах и пустыне. Одна из самых небольших, но тяжёлых в управлении. Со своими традициями, обычаями, вероисповеданием, согнутая, но не сломленная, исполненная тихой ненависти оккупированного к захватчику, чужеродному, ненасытному. Наверно, я когда-то знал это, но забыл, а теперь вот вспомнил. Феноменально!

– Иудеи ненавидят римлян, – продолжал, как ни в чём не бывало, Равви, – римляне презирают иудеев. Римские налоги огромны, иудейский народ нищ, унижен, озлоблен и жаждет перемен. Кровавых перемен. Но истина не в войне, а в мире. Люди должны понять, что они – одна большая семья, иначе мир обречён на жестокость, хаос и бессмысленную медленную погибель.

– Браво, – сказал я. – Отличная проповедь. Но если всё, что ты сказал, правда, и между нами каких-нибудь пара тысяч лет, то за это время ничто не изменилось. Разве макаронники стали более миролюбивыми: они только поют и делают классную обувь. А евреи теперь воюют с арабами.

Равви напряжённо молчал. Рыжеватые брови съехались на переносице, образовав хмурую вилку. Губы поджались в тонкую нить. Казалось, он меня уже не слышит, и мысли его далеко.

Очередной порыв ветра заставил меня съёжится.

– А простуду ты лечишь? – шмыгнув носом, поинтересовался я, но, перехватив строгий взгляд, поспешил объяснить, что спросил просто так, для поддержания разговора.

– Знаешь, что сложнее всего вылечить? – вдруг промолвил он и, перехватив мой вопросительный взгляд, продолжил: – Алчность, глупость, жажду власти. Труднее, чем воскресить из мёртвых. Практически невозможно. А ведь именно от этих недугов проистекают главные беды человеческие.