Читать книгу - "Любовь и прочие обстоятельства - Эйлет Уолдман"

— Что теперь? — спрашиваю я.

— В обувной магазин?

— Почему все, черт возьми, пытаются затащить меня в обувной магазин? — спрашиваю я. — Минди тоже хотела, чтобы я пошла с ней. Почему вы так уверены, что туфли непременно поднимут мне настроение?

— Потому что ты любишь обувь.

— Суши я тоже люблю, но никто не думает, что калифорнийский ролл решит все мои проблемы. Еще я люблю Джейн Остен, но никто не думает, что, перечитав «Гордость и предубеждение», я перестану тосковать по ребенку.

— Ты любишь меня. Думаю, я помогу тебе справиться.

Саймон избегает моего взгляда. Смотрит в пол и дважды оборачивает шею и воротник пальто клетчатым шарфом. Он не видит, как мои глаза наполняются слезами — а если и видит, то ничего не говорит. Может, потому, что его собственные глаза тоже полны слез. Я сую руку ему в карман.

— Хорошо. Пойдем в обувной магазин. По крайней мере это лучше, чем другая идея Минди, — говорю я, когда мы идем в наш любимый магазин.

— Какая?

— «Марш памяти».

— Что-что?

Минди, в отличие от меня, не прочь поведать о своем горе всему миру, лично либо виртуально. Она отчаянно пытается забеременеть, но за два года у нее было три выкидыша. Она видится с психологом и активно общается аж на двух интернет-сайтах, посвященных бесплодию. Иногда мне кажется, что лишь мои насмешки удерживают Минди от создания блога, полностью посвященного перипетиям ее борьбы. В свою последнюю авантюру она втянула и меня, ловко сыграв на моих чувствах по поводу младенцев в Центральном парке.

— Что тебе действительно нужно, так это отправиться в парк вместе с нами, — сказала Минди.

— С кем?

— С людьми, которые пережили подобную потерю. Так мы сможем отвоевать парк у самодовольных мамаш.

План Минди по отвоевыванию парка включает массовую прогулку. Это ежегодное мероприятие обычно проводится в октябре. Октябрь — месяц, который благодаря Рональду Рейгану обрел сомнительную славу, поскольку носит название «Национальный месяц памяти об умерших детях». Целый месяц посвящен воспоминаниям о младенцах, не появившихся на свет из-за выкидыша и внематочной беременности, родившихся мертвыми или умерших сразу после рождения. В этом году у нас есть возможность присоединиться к прогулке, организованной в память об умершем сыне основательницы движения.

— Мы отмечаем очередную внематочную беременность? — уточнила я.

— Не будь стервой, Эмилия, — воскликнула Минди. — Она потеряла двоих детей из-за наследственного заболевания почек. Старший умер восемь лет назад, 29 февраля. Мы хотим почтить его память отдельно, потому что это високосный год.

Я была достаточно покорна и расстроена, а потому согласилась сопровождать Минди и прочих скорбящих.

— Тебе поможет, — убеждала она.

— Сомневаюсь.

— Хочешь, я пойду с тобой? — спрашивает Саймон сейчас.

— О Господи! Нет.

В магазине я покупаю красные кожаные сапоги, хотя вряд ли буду их носить. Саймон покупает белые мокасины, хотя тоже вряд ли будет их носить. Он покупает лишь потому, что продавец обут в точно такие же и уверяет Саймона, что они классные и шикарно смотрятся на его длинных изящных ногах. Я ожидаю, что продавец вот-вот пустит в ход старый каламбур о том, как соотносятся длина ступни и длина пениса, но он этого не делает. Лишь массирует Саймону стопу и трет пятку. Когда продавец уходит в кладовку за большим размером, я не выдерживаю:

— Сомневаюсь, что бабушка Джека одобрила бы белую обувь в октябре.

— Бабушка Джека?

— Изабель. Законодательница мод.

Саймон хмурится, его брови сходятся, точно крылья голубя. Он похож на печального клоуна, и мне сразу же хочется его пнуть.

— Та самая, в честь которой ты назвала ребенка? — говорит он.

— Да, — отвечаю я и замолкаю.

Меня одолевает жестокое и абсолютно невозможное желание сказать Саймону, что единственная причина любезности продавца — надежда на комиссионные. Но я молчу. Не только потому, что Саймон — мой лучший друг, но и потому, что он постепенно становится моим единственным другом. Я не желаю общаться с теми, у кого есть дети, или с теми, кто ждет ребенка. Даже Минди мне трудно переносить. Она думает, скорбь нас объединила, мы подруги по несчастью и будем вместе сидеть со скорбными лицами, пока самодовольные мамаши гуляют со своими колясками. Но я каждую минуту готова ей сказать, что она ничего не понимает, что кусочек плоти, плавающий в кровавой луже на дне унитаза, — это еще не ребенок. Чувствовать, как по твоим ногам течет кровь — это далеко не то же самое, что держать на руках мертвого ребенка. Но подозреваю, эти слова отразятся на нашей дружбе не лучшим образом.

Саймон — единственный из моих друзей, кто точно никогда не заведет ребенка, и потому я не могу его оттолкнуть, пусть даже он иногда при упоминании Изабель делает притворно скорбную мину. Он любит меня и оплакивает Изабель. Наверное, Саймон — единственный, кто плачет по ней, не будучи связан с моей дочерью кровным родством. И он не виноват, что его печаль выражается не так, как мне хотелось бы. Это моя вина, я требую слишком многого.

Я молчу за ленчем, говорит преимущественно Саймон. Обычно бывает по-другому. Обычно мы оба болтаем. Эмилия Гринлиф и Саймон Фарго, одна команда, всегда готовы друг друга выслушать. Так было с того самого дня, как мы познакомились на первом курсе колледжа, на семинаре, куда ходили всего несколько человек с нашего отделения. Впрочем, я там долго не задержалась — все они были слишком серьезны и целеустремленны. А Саймон задержался и до конца года щедро снабжал меня конспектами, нарушая не только правила семинара, но и письменный договор, составленный каким-то неврастеником, который что-то услышал о спросе и предложении.

Саймон ковыряет салат. Я съедаю свою порцию и заказываю картошку фри.

— С ужасом жду выходных, — говорит Саймон.

— Почему?

— Еще один мальчишник. Ты, наверное, думаешь, быть голубым — значит освободиться от обязательного посещения этих кошмаров. Увы, нет. Каждый раз, когда женится кто-нибудь из моих бывших однокурсников, меня приглашают пить текилу и глазеть на какую-нибудь несчастную русскую девчонку, которая извивается вокруг шеста. Честно говоря, Эмилия, ты даже не представляешь, насколько они голые, эти девушки. Будь у меня зеркальце и пара ватных палочек, я бы уже защитил диссертацию по гинекологии.

Я понимаю, что сейчас меня вырвет. Официантка приносит картошку фри, и я разглядываю свою порцию. Картошка похожа на срезанные волосы. Сухие. Мертвые.

— Не понимаю, почему эти притоны не закрывают, — продолжает Саймон. — Главное, они ведь не подпольные. Девчонки берут в рот прямо в клубе. Даже предлагали это мне, Господи Иисусе. Ты себе не представляешь, как я выглядел, когда пытался объяснить слово «гомосексуалист» несовершеннолетней деревенской девчонке из Молдавии. В конце концов пришлось заплатить исключительно за то, чтобы она от меня отвязалась.