Читать книгу - "Искушение страстью - Франсуаза Бурден"

Они по-прежнему стояли в метре друг от друга, и Алена затрясло от ненависти, когда Шарль позволил себе шутку:

– А может, ты подумываешь о бегстве? Тогда я вызову жандармов, и тебе светит исправительный дом.

Наступила затянувшаяся пауза.

– Сядь, – сказал Шарль через какое-то время.

Властным жестом он подтолкнул его к креслу времен Регентства, сам устроился напротив.

– Похоже, наша беседа займет много времени, и ты устанешь первым, поверь мне на слово.

Ален стиснул зубы: у него дрожал подбородок. В конечном счете, противостоять Шарлю оказалось труднее, чем он думал.

– Если бы мой отец был здесь… – начал он.

– Возможно, но твой отец мертв.

Судя по холодности тона, это не особо трогало Шарля. На этот раз Ален потерял почву под ногами и не знал, что возразить. На смену самоуверенности вдруг пришло непонятное чувство неловкости. Какое-то давнее, расплывчатое воспоминание о Шарле пробудилось в его памяти, но требовательный голос дяди вернул его к реальности.

– Итак, – настаивал он, – если я правильно расслышал, у тебя есть планы? Так расскажи о них!

– Я хотел бы жить в Валлонге.

– В Валлонге? Прекрасно! Так тебя интересует профессия сторожа? И ты готов лишить работы хорошего человека? Бедный Ферреоль, он тебя благословит!

– Шарль, я не шучу, я изучал вопрос и…

– Так вот то единственное, что ты изучил!

– Шарль, пожалуйста…

Они снова обменялись долгими взглядами. Золотистые глаза Алена умоляли, и это было неожиданно.

– Оливковые деревья, – тихо продолжил он.

– Вот как?

– Которые посадила бабушка…

Нахмурившись, Шарль ждал продолжения и ничего не понимал. Он помнил только, что иногда мать рассказывала, как в начале века уговорила Анри купить земли, прилежащие к владениям, и посадить там оливковые и миндальные деревья. Фантазия новобрачной, которая хотела выглядеть практичной. Потом управление этим хозяйством доверили арендатору. С тех пор Шарль не знал, что стало с участком.

– Я собрал сведения, мне помог учитель географии. Это очень рентабельная культура. Конечно, там надо будет привести все в порядок, кое-что пересадить. Ты знаешь, что оливки плодоносят с четырех лет? У нас по большей части разновидность агландо[7]– это для масла, и немного салоненка[8]– это для стола…

– Что ты мне рассказываешь? – перебил его Шарль. – Для начала, кто сейчас ими занимается?

– Никто. Все в запустении, урожай не собирают. Во время войны там все растаскивали. Я туда часто ходил…

Изумленный Шарль откинулся в кресле, положив ногу на ногу.

– И что ты думаешь делать с этими оливками в свои шестнадцать лет?

В его вопросе не было иронии, а только огромное удивление. Ален смутился.

– Выращивать… Надо увеличить площади, сейчас многим людям нужны деньги, земля там недорогая, так, что я подумал…

– Ты о чем-то подумал? Ты называешь это думать? Это, Ален, все твои амбиции? Быть крестьянином?

– А почему нет? Если это слово тебя коробит, можешь с тем же успехом говорить «землевладелец». Чтобы ты позволил мне жить в Валлонге, я должен объяснить, каким образом хочу извлекать пользу из земель! Они нам ничего не будут стоить и даже принесут доход.

– Ты бредишь! – взорвался Шарль. – Ничего более нелепого не слышал!

Он резко поднялся, решив, что их дискуссия становится гротескной. Походив туда-сюда, он остановился перед Аленом, возвышаясь над ним всем своим ростом.

– Бог мой, и что же нам с тобой делать?

– Мне нечего делать в лицее и в университете, клянусь тебе! – ответил Ален. – И, кроме того, Валлонг не тебе принадлежит, поэтому решать будет бабушка.

Не исключено, что Клара найдет идею интересной: никакая фантазия не могла застать ее врасплох. Для членов семьи она была готова на все, в том числе пренебречь условностями. Иначе Ален очень скоро превратится в неуправляемого юношу, и Шарль это понимал.

– У тебя в самом деле страсть к земле? – медленно спросил он.

– Да! К просторам, к солнцу… Здесь я умираю со скуки, я ненавижу Париж. Дай мне уехать.

– Но сейчас это невозможно, ты сам прекрасно понимаешь. Ты еще слишком молод.

– А когда же? До какого возраста ты будешь тиранить меня?

– Будь добр, не употребляй слов, смысл которых тебе неизвестен, – невозмутимо ответил Шарль. – Ты всегда был избалованным ребенком. Привилегированным. Ты, наверное, заметил, что люди до сих пор стоят в очереди у хлебных магазинов? Что везде забастовки, хроническая правительственная нестабильность и ежедневное повышение цен? Что мы переходим из одного кризиса в другой, что курс франка падает? И, кроме того, мы воюем в Индокитае? Так что твои оливки подождут, пока в твою голову не попадет хоть что-то!

Произнеся последнюю фразу, он почувствовал ее двусмысленность. Эдуарда похоронили всего лишь три года назад, и Ален, может быть, до сих пор страдает.

– Сделай разумное предложение, – сказал Шарль. – Что-нибудь, на что я соглашусь, и чего не будут стыдиться мать и бабушка.

– Хочешь, чтобы я предложил пристойную судьбу? Да? Не могу, Шарль. Я никогда не буду истинным Морваном на ваш лад, пойми это. Ты мне говоришь об экономическом кризисе, но он не касается семьи. Мы то как раз ни в чем не нуждаемся, а вот таких привилегий я и не хочу.

Сила характера была поразительна в мальчике его возраста, тем более что он не плакал, не кричал и даже не угрожал. Он заявлял, как очевидность, свое право быть другим и вполне зрело требовал свободы.

– Дай мне уехать, – снова, уже тише, попросил он.

Шарль внезапно прекратил ходить туда-сюда по гостиной. Что тут еще можно было сделать или сказать? Послать его в пансион не значило решить проблему – теперь он в этом убедился; кроме того, будущее племянника не так уж интересовало его, чтобы продолжать борьбу. Были гораздо более животрепещущие судебные дела и люди, которые нуждались в нем. А подросток, сидевший в кресле, только невыносимо напоминал ему Эдуарда. Нет, не внешним сходством, а этим раздражающим упрямством, нескрываемой неприязнью. «Если бы мой отец был здесь…» Бог уберег их от этого!

– Возможно, – произнес он сквозь зубы. – Возможно, это единственное, чего ты заслуживаешь.

Вдруг почувствовав усталость, он резко повернулся и задумчиво посмотрел на Алена. Мальчик ждал, побледневший и пораженный только что услышанным, и не смел верить своему счастью.