Читать книгу - "Храни меня, любовь - Светлана Полякова"

«Шардонне» в граненом стакане».

По радио снова говорили о заложниках и террористах. О страхе, боли, ненависти, — о том, что испокон веков называется емко и страшно — «зло» или «зло под солнцем», а потом снова включили рекламу — сразу, после рассказа о детях-заложниках. И кто-то по радио беспечно вопросил: «Маня, ты куда?», а Маня эта в сотый раз отправилась покупать шкаф-купе, и Дима уже не мог вспомнить, про что пелось в этой песенке раньше. И куда Маня ходила раньше, когда еще не было этих шкафов.

Эта рекламная песенка и Димины мысли были такими неуместными и отвратительными, именно сейчас, когда там, где-то далеко, несколько сотен детей были в руках упырей с человеческими лицами, этого «зла под солнцем». И Дима подумал, что «зло» плодится и размножается именно потому, что из этого мира неслышными шагами уходит красота. А вместо нее — этой вечной, тонкой красоты — рождаются гомункулусы, денатурированные красотки, и чем дальше удаляется оскорбленная этой заменой красота, тем меньше у мира шансов спастись…

И он, Дима, помогает плодить этот отвратительный денатурат.

Это ведь его творение, глупая красотка, которая плевала на все несчастья мира, заботясь только о состоянии своих зубов.

Ее ничто не волновало, кроме денег и страсти.

И она была похожа на…

Вино приобрело отвратительный вкус. Стало кислым.

Он поморщился и отставил стакан дальше.

«Зачем она мне? Я ее не люблю…»

Красотка улыбалась с экрана монитора.

Теперь ее улыбка казалась ему зловещей.

«Если ты меня бросишь, — вспомнил он, — я не буду жить… Но и ты тоже не будешь!»

Этот разговор, который тогда казался ему глупой и неуместной шуткой, теперь вдруг обрел смысл.

«Я не буду жить. Потому что — мне будет незачем…»

Тогда, полгода назад, он был слишком легкомысленным, чтобы поверить в серьезность ее слов.

Теперь он начинал в них верить. И начинал бояться…

Ей и в самом деле жить было — незачем…

Он усмехнулся. Заставил красотку исчезнуть, одним легким прикосновением пальцев к клавиатуре.

— А вот ее я не мог бы нарисовать тут, — пробормотал он. — Ее можно только легкой акварелью и тонкой кистью… На мольберте. Она — живая…

Но воспоминания уже овладели его сознанием. Он не мог отрешиться от них — слишком живыми они были, осязаемыми, и эти голоса из прошлого, и тихий смех…

Это была самая обычная «тусовка творческих единиц», как он это про себя называл. Группа помпезного народа, обремененного комплексом неполноценности с сопутствующей манией величия…

Дима там терпеть не мог находиться. Ему казалось, что он — только новая бабочка в чьей-то коллекции.

Но, как ему объяснила тогда его однокурсница Людка Крайнева, притащившая его сюда, «без этой тусни ты никуда не пробьешься — погаснешь в своем журнальчике, даже не успев разгореться толком».

Он скучал, рассматривая людей, знаменитых и не очень и совсем незнаменитых — с одинаковыми неуверенными улыбками на лице, с чересчур громкими восклицаниями и чересчур тесными объятиями…

Они перечисляли друг другу свои «удачи» так навязчиво, что у Димы появилось стойкое убеждение — они страшно боятся, что их посчитают неудачниками.

И — вот странность, Дима вдруг почувствовал, что ему нравится быть аутсайдером. Он бы даже громко объявил во всеуслышание: «Здравствуйте, у меня нет никаких долбаных успехов в жизни, и вообще — я в полном дерьме, и мне хорошо, потому что быть аутсайдером сейчас — очень даже здорово!»

Только этого никто бы не услышал.

Тут вообще не слышали друг друга. Каждый произносил собственный монолог, и каждый монолог по сути своей напоминал рекламный клип, посвященный себе, любимому.

Дима бродил, все время ел, пользуясь услугами шведского стола, он даже впервые попробовал суши, и ему нисколько не понравилось, а желание он загадал самое скромное — чтобы все скорее закончилось. Людка его все время кому-то представляла, с ним надменно знакомились, радуясь возможности рядом с его «незнаменитой» фигурой почувствовать собственную значимость, потом он снова что-то ел, пил, и в конце концов ему уже все это действо так надоело, что он решил уйти отсюда по-английски.

Вот тут снова появилась неутомимая Людка, поманила его рукой и представила самой странной паре, когда-либо им виденной.

Она была тоненькой, белокурой, хрупкой, с огромными, печальными глазами… Дима немного удивился, что у нее такие яркие глаза, потом понял — по невольному движению, говорившему о том, что она близорука, как и он. Только — он носит очки, а она — контактные линзы.

И из-за линз ее глаза кажутся ярче…

Но тогда, в первый момент, он даже не подумал об этом.

Она стояла рядом со своим спутником и рассеянно смотрела по сторонам, отстраненно и нисколько не интересуясь именитыми гостями и собственным отражением в их глазах. Погруженная в собственные мысли, она только тихо и кротко улыбалась, если ей что-то говорили, или кивала слегка в ответ на чужие приветствия.

Казалось, ее совершенно не беспокоят восхищенные взгляды мужчин и завистливые — женщин.

Она парила над ними, и над своим спутником тоже, кстати, о спутнике…

Он был полной противоположностью. Неказистый, долговязый, сутулый, с кудрявыми и седыми уже длинными волосами, и только глаза завораживали — яркие, без всяких линз, умные, смеющиеся и невыразимо печальные одновременно… Это сочетание настолько поразило воображение Дмитрия, что он подумал — написать бы их портрет, и еще неизвестно, кто приковал бы к себе взгляды…

Красавица и чудовище, отметил он про себя и невольно усмехнулся тому, что нашел для этой необычной пары такое банальное название.

Людка тоже не отводила глаз от странной пары, стиснув Димин локоть.

— Бли-и-ин, — прошептала она очень тихо. — Вот с кем бы я познакомилась поближе…

Он обернулся, удивленный, — почему-то ему почудилось, что она тоже говорит о красавице. Но Людка восхищенно глядела на ее спутника.

— Ты хоть знаешь, кто это? — шепотом спросила она. — Это звезда мирового масштаба… Его в Голливуд зовут. Говорят, лучше его никто сейчас не может написать сценарий триллера… А тут ему и делать нечего. Все убогонькое, все в жанре «чтоб народ понял». Бедный мужик! Не может уехать из-за этой твари…

И ее глаза сверкнули недобрым огнем, которым она с удовольствием испепелила бы его спутницу, если бы Бог наделил ее вдруг такими способностями…

— Ты просто…

Он не договорил, боясь обидеть давнюю подругу. Но она поняла.

Презрительно фыркнула и договорила за него:

— За-ви-ду-ю? Ей? Она же василиск. С какой стати мне завидовать ей? Хотя… Если честно, да. В одном. Я полжизни бы отдала за право любить этого человека. А она — не хочет даже просто принимать его любовь, не то что самой попробовать любить. Она неспособна любить никого, кроме себя самой. Маленькая, бездушная куколка Барби с наклеенными ресницами…