Читать книгу - "Дикая Омега - Ленор Роузвуд"

мало, чтобы погасить бурю внутри.

Айви.

Это всё, о чём я могу думать.

Как её глаза широко распахнулись от настоящего шока, когда я показал ей комнату — будто она не могла поверить, что это маленькое, спартанское пространство предназначено только для неё.

Какой должна быть жизнь, чтобы человек ТАК удивлялся элементарным вещам?

От одной мысли у меня закипает кровь. Я бью быстрее, сильнее.

Перед глазами всё ещё стоит она, стоящая у окна — бледные пальцы на стекле, взгляд устремлён в сторону базы, словно это не мрачная, суровая крепость, а мать его страна чудес. Она ничего не сказала, но жажду — яростную, отчаянную — можно было почувствовать кожей. Жажду оказаться там, а не здесь.

Не с нами.

Не со мной.

Блять!

Я врезаю по груше так, что она улетает в сторону почти под потолок. Я ведь её надзиратель, а не спаситель. Не имею права забывать об этом.

Дверь скрипит, открываясь, и я чувствую Чуму ещё до того, как вижу его — присутствие, похожее на тень, скользящую в комнату. Я не оборачиваюсь, продолжая молотить грушу, пытаясь игнорировать тот знающий взгляд, который он наверняка на меня бросает.

— Ты её скоро сломаешь, — говорит он спокойно, голос глухо искажён маской. — И тогда тебе придётся снова подавать заявку на новую. В который уже раз.

Он вообще умеет говорить не осуждающим тоном?

Я рычу, наношу последний удар и отступаю, тяжело дыша:

— Лучше уж груша, чем чья-то рожа.

Чума негромко хмыкает, подходя ближе:

— Учитывая, что ты здесь, а я только что разнял Валека и Виски, я бы сказал, что омега оказывает на нас… противоположный ожидаемому эффект.

Я фыркаю:

— Ну, свою «ожидаемую роль» она тоже пока не выполняет.

— Справедливо, — отвечает он, наклоняя голову. — А когда, по-твоему, заканчивается мораторий на прикосновения?

— Ты спрашиваешь для себя или в целом? — спрашиваю сухо.

Он тихо смеётся:

— Немного и того, и другого. Возможно, я самый цивилизованный в этой маленькой стае дикарей, но я всё ещё альфа.

— Это спорно, — бурчу, снова ударяя грушу. Она уже начинает вытекать песком. — В части «цивилизованный».

— В Центре Перевоспитания с ней явно обращались плохо, — продолжает он своим врачебным тоном. — Если отбросить личное влечение, то я считаю, что к ней нельзя прикасаться, пока она не будет обследована и допущена к… интенсивной активности. И неплохо бы, чтобы она набрала вес. Она довольно хрупкая.

— И я так понимаю, именно ты будешь проводить её «обследование», — говорю многозначительно.

— Что могу сказать, у работы должны быть свои привилегии, — отвечает с кривоватой усмешкой.

Я закатываю глаза:

— Ладно. Никто не прикасается к ней, пока она не будет допущена к спариванию — и пока она сама не согласится. Я вам, ублюдкам, не доверяю. Но тебе достанется честь её осмотреть, когда придёт время. Укусит — считай, производственный риск.

— Принимается, — кивает он, затем добавляет: — Её аромат довольно интересный.

Я смотрю на качающуюся грушу, не поднимая глаз:

— Ага. «Интересный» — одно слово для этого.

Скорее похоже на запах крови в воде. Такой дурманящий аромат, что я не могу выбить его из головы. И если даже этот спокойный, расчётливый врач так же зациклен на ней, как и я…

То я начинаю задумываться:

Совет действительно отправил её к нам, чтобы успокоить нас?

Или они хотят, чтобы она стала нашей, блядь, гибелью?

Глава 9

АЙВИ

Ягоды окрашивают мои пальцы в тёмно-фиолетовый цвет, когда я срываю их с куста и жадно засовываю горсти в рот. Сок стекает по подбородку. Мне плевать. Я уже несколько дней не ела по-настоящему.

Я снова снаружи, возле лагеря — единственного места, которое когда-либо было домом. Единственного места, где я чувствовала себя свободной.

Позади трескается ветка.

Я резко оборачиваюсь, сердце подпрыгивает к горлу.

Фигуры в тёмно-зелёной форме движутся сквозь деревья — солдаты, идущие прямо к лагерю. На мгновение я не могу дышать. А потом бегу. Ноги несут меня по лесной подстилке, ветки хлещут по лицу, цепляются за волосы, но я не останавливаюсь. Сзади раздаются крики. Тяжёлые ботинки топчут листья. Они заметили меня.

Я перепрыгиваю через поваленный ствол — рука хватает меня за плечо, резко дёргает назад. Я бьюсь, как дикий зверь, вгрызаюсь зубами в плоть. Солдат матерится и со всей силы бьёт меня по лицу.

Во рту появляется вкус крови.

Я вскакиваю на постели, задыхаясь, пот заливает тонкую ночную рубашку. Тёплые бежевые стены моей новой комнаты плывут перед глазами.

Сон. Всего лишь сон — но и воспоминание. То, что до сих пор преследует меня спустя годы.

Дрожащими руками я подтягиваю колени к груди и обхватываю их. Шрам на левом плече пульсирует — постоянное напоминание о том, кто я. От чего мне не сбежать, как далеко бы я ни бежала. Моя метка омеги — всё ещё на месте, пусть и под слоем рубцов.

Потому что в этом мире я — всего лишь омега.

Дикая. Неисправимая. Дефектная.

Дикий зверь, которого нужно поймать, сломать, покрыть.

Тошнота поднимается к горлу, едкая, как желчь.

Я думаю о матери — её когда-то яркие глаза померкли от пережитого ужаса. Однажды утром я проснулась, а она была уже холодной, неподвижной, с пустой бутылочкой таблеток на полу. Она больше не выдержала: флэшбэки, ночные кошмары, знания о том, что с ней сделали. О ребёнке, рождённом из насилия.

Обо мне.

Горячие слёзы катятся по щекам. Я злым движением стираю их. Слёзы — это слабость.

А слабость убивает.

Или делает хуже.

Я заставляю себя выпрямиться и встать. В маленьком зеркале на комоде отражается исхудавшее, бледное лицо. Я давно себя не видела — и почти не узнаю девушку, на которую смотрю.

На комоде лежит стопка полотенец, в ящиках — одежда. Простая, но не те обноски, которые мне давали в Центре Перевоспитания — если вообще давали одежду.

Тэйн говорил правду: никто не войдёт без моего разрешения. Даже слуга, которого он прислал вчера с едой, сначала постучал. Но я не притронулась к подносу с варёным мясом, рисом и овощами. Хотя это была бы первая настоящая еда за месяцы.

Я не доверяю этим людям. И после столь долгого голода почти ничего уже не чувствую.

Но вот что я чувствую — так это острую необходимость принять грёбаный душ. И хотя выходить из комнаты мне не хочется, сейчас снаружи тихо, и, кажется, я проснулась позже всех.

Я беру полотенце,