Читать книгу - "Хороша была Танюша - Яна Жемойтелите"

Но он меня не услышал. Я прижалась к нему всем телом в надежде отдать ему хоть немного своей жизненной силы, а персонажи картин, развешанных по стенам, смотрели на нас равнодушно, уставшие за триста лет от семейных сцен. Так я и сидела, крепко обхватив руками Петра Ивановича, пока не приехала «скорая». Врач, проделав какие-то манипуляции и сокрушенно покачав головой, сказал, что дедушку сейчас заберут в больницу и что нужно мне быть готовой ко всему. По всем признакам обширный инфаркт, а дедушка у тебя очень старенький. Держись, ты ведь большая девочка.

Я видела в окошко, как Петра Ивановича уложили на носилки и отправили в кузов «скорой помощи». Дверцы захлопнулись, и машина скрылась в кромешной мгле, едва покинув освещенное фонарем пространство двора. И я еще подумала, зачем же мне показали такую яркую аллегорию самой смерти, когда вот только что был двор, ровный спокойный снег в белом сиянии фонаря, следы шин на земле, освещенные окна, за которыми люди пьют чай, смотрят новости, разговаривают о ценах на крупу и чай, и вдруг санитары заталкивают тебя в небытие, и расхлябанные дверцы навсегда отсекают привычный мир, который даже не замечает твоего исчезновения, а ты меж тем несешься на карете «скорой» неизвестно куда и уже не можешь протестовать. Наверное, в тот момент я была немного Петром Ивановичем и поймала его последние мысли.

Я бессильно опустилась на табуретку и подумала, что моя жизнь уже никогда не будет прежней. Хотя сознание упорно дистанцировалось от реальности, и я суетливо полезла в холодильник, соображая, чего бы вкусного принести завтра в больницу Петру Ивановичу. Ведь он еще жив, жив! И никто не может сказать наверняка, что завтра его не станет. Как же это все-таки странно, когда в палату умирающему приносят апельсины и прочие вкусности, как будто это способно задержать его на земле. Но что если привязка к земным ценностям, вкусу и цвету жизни действительно способна задержать уход…

В дверь позвонили. Я сперва даже подумала, что почудилось. Не могло ведь случиться, чтобы Петра Ивановича привезли обратно. Разве что соседи пришли справиться, что случилось, увидев во дворе «скорую».

В дверь опять позвонили. Я пошла открывать, руки плохо слушались меня, поэтому замок поддался не сразу, и я будто бы ощутила за дверью чье-то нетерпение, готовое меня захлестнуть. Наконец дверь поддалась. На пороге стоял Шаша. В овечьем тулупе, обросший бородой, он показался мне огромным берсерком, порождением ночного кошмара. От неожиданности я ойкнула и присела.

– Ну здравствуй, красавица! – бодро произнес Шаша, вваливаясь в дверь и слегка меня подвинув. – Ишь, какая ты стала. Гладкая, чистенькая. Небось забыла меня?

Он скинул в коридоре ботинки, снял тулуп, повесил его рядом с пальто Петра Ивановича…

– Долго же я к тебе добирался, и вот все-таки пришел.

От него пахло морозным воздухом, лесом, дымом, свежими стружками, наверное прилипшими к его тулупу…

– У меня мужа только что увезли на «скорой», – я наконец очнулась.

– Да, я видел. Жаль. Славный был старичок.

– Как ты можешь так говорить?

– А что я такого сказал? Жаль. Нет, мне действительно жаль. Но я-то еще жив. И, представь себе, даже не женат. Чайник поставь, что ли.

Я прошла на кухню, как сомнамбула. Поставила чайник. Зачем-то задернула шторы, отрезав себя и Шашу от двора, из которого только что увезли Петра Ивановича. Может быть, я смекнула задним умом, что наши силуэты очень хорошо видны с улицы.

Шаша уселся за стол, и мне сразу показалось, что на кухне стало очень мало места.

– Вот сушки, – глупо сказала я, только чтобы что-то сказать.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Потом вскипел чайник, и я налила Шаше полную чашку, думая при этом о том, что чай к моему возвращению заварил еще Петр Иванович.

– Рассказывай, как живешь, – наконец спросил Шаша.

– Ты разве сам не видишь? Скажи лучше, как там тетя Оку.

– Мамка совсем плоха. Лежит, почти не встает, только если до ведра дойти. Боюсь, до весны не дотянет. Вот, я к вам выбрался только на пару недель, а она там совсем одна. Мне просто работа здесь подвернулась, заодно решил тебя навестить…

Шаша мучил пальцами сушку, не притронувшись к чаю. Наконец, когда сушка раскололась, он с досадой кинул на стол осколки и спросил, преодолев глупое стеснение:

– Да что ты как деревянная? Ты мне не рада?

– Рада, – механически повторила я. – Очень рада.

– Сонька! Сонечка! – Шаша неожиданно резко поднялся, схватил меня за руку и притянул к себе. Он был такой огромный, что я почти утонула в нем, растворилась в запахе дыма и свежих стружек. – Прости меня, пожалуйста. Прости. Я упустил тебя, как птичку, дурак. А ты ведь почти была моей. И ты все равно моя, моя девочка.

– Да что ты… Что ты делаешь… – я еще пыталась отбиваться от него кулачками. – Да как тебе не стыдно, в конце концов?

– Мне не стыдно. Ничуть не стыдно. И тебе тоже не стыдно. Потому что ты моя…

Он покрыл мелкими поцелуями мои глаза, губы, волосы, шею… И я подалась навстречу ему, забыв обо всем и зная только одно: вот пришел мой мужчина. От него пахло дымом, стружками и, может быть, диким зверем. Я знала, что это он убил Гришку и на его губах еще сохранился привкус слизанной с ножа крови. Но все равно его губы были желанны и сладки.

– Зачем ты убил Гришку? – пролепетала я в то время как моя грудь наливалась соком под его сильными руками.

– Потому что ты сама хотела его смерти. Ведь так? Ты этого хотела?

– Да, – осмысленно сказала я. – Да.

Он подхватил меня и понес в комнату на диван, над которым лыжник Цыбасова бесконечно вглядывался вдаль. Что открывалось ему там, за рамкой картины? Поселок Кестеньга с валунами, разбросанными вдоль всего побережья, ондатровыми хатками и домиками, прилепившимися на скалах, жирными налимами в темной змеиной шкуре, резким ветром с озера и шумом вековых сосен, хранящих в теле осколки минувшей войны? Где все это осталось? В каком измерении?

Он едва успел приспустить штаны, как я влепилась в него, крепко обхватила руками, не желая отпускать от себя и только шептала, смешно шепелявя: «Шаша, Шаша». Он был нежен, но грубость прорывалась в его звериных объятиях. Он тут же гасил ее, стараясь пить меня мелкими глотками, нырял в меня с головой, выныривал и тут же опять нырял, едва переведя дух. Мои ноги мелькали где-то под самым потолком, заслоняя и вновь открывая лыжника. Я потеряла себя в объятиях оборотня, который извергался в меня со звериным рыком.

Потом, когда все кончилось, и мы лежали обнявшись и уставившись в потолок на лыжника, я наконец спохватилась:

– Но ведь тебя не так сложно вычислить. Тем более ты здесь работаешь.

– Я прямо сегодня уеду, – ответил Шаша. – Поезд через час двадцать. А по трудовой книжке я не оформлялся, так, обычная халтура. И ищи ветра в поле!