Читать книгу - "Прекрасная толстушка. Книга 2 - Юрий Перов"

Любила я сидеть и в следующей нише. Это было удивительное ощущение. Плотные кремовые занавески всегда немножко расходились, и через узкую щель в кафе проникала улица Горького бесконечной вереницей красных огоньков, убегающих к Маяковке…

В тот вечер я сидела с музыкантами. В глубине кафе слева от эстрады бушевала компания каких-то уже крепко поддатых мужиков, по виду художников, — во всяком случае, у половины из них были бороды… Один, кстати, безбородый привлек мое внимание. Его плотная круглая голова, особенно манера держать ее слегка набыченно, показалась мне знакомой. А когда я встретилась с его колючим цепким взглядом, то сразу вспомнила.

Это был скульптор — тот самый, у которого я много лет назад была в мастерской с Ильей и который собирался лепить меня. Он еще говорил, что я больше женщина, чем Илья мужчина. Мне это тогда очень не понравилось. Надо признать, что он оказался прав…

— Я тебя еще не вылепил! — крикнул он через все кафе, перекрывая оркестр.

Я пожала плечами и произнесла беззвучно, одними губами:

— Не судьба…

— Херня все это! Все равно я тебя вылеплю!

Эта фраза попала на соло контрабаса и была услышана Лекочкиными мальчиками в вестибюле. Нечего говорить, что вся интеллигентная публика возмущенно оглянулась на эту реплику. Дежурные мальчики устремились к столику скульптора. Музыканты переглянулись. Они ничего не имели против гульбы и мата, но очень не любили, когда им мешают играть.

Скульптор при виде подбегающего сердитого мальчика с повязкой с самой дружеской улыбкой, как старому знакомому, протянул короткопалую руку с толстым медным браслетом на запястье.

Мальчик поддался на эту уловку, доверчиво протянул свою хрупкую длинную ладонь, но тут же без всякого перехода присел от боли и заверещал, как раненый заяц. Никогда не слышала, как верещат зайцы, но тогда именно это сравнение пришло мне в голову.

Рослый пышноволосый красавец контрабасист Игорюшка Кантюков, игравший, как всегда во время исполнения соло, с закрытыми глазами, открыл их. Оркестр, по-моему, раньше времени свел композицию на ходу и смолк. В зале был слышен лишь визг извивающегося на полусогнутых ногах бедного мальчика.

— Чувачок, ты отпусти его… — слегка побледнев, но еще спокойно сказал Игорек. — Если тебе так приспичило здороваться, то иди сюда, поручкаемся…

В оркестре довольно гмыкнули. Музыканты знали, что у Игорька очень сильные, как у всех басистов, кисти.

— Ты лабай, лабай на своей балалайке, сынок, — беззлобно посоветовал ему скульптор через весь зал, отпуская, впрочем, дежурного. — Тебе еще руки пригодятся…

— Ты, папаша, за меня не переживай… — сказал Игорек, весьма иронично оглядывая скульптора, его завернутые во круг ножек стула коротенькие ноги. — А то разволнуешься, ручки начнут трястись, браслетик соскочит…

Я видела, как скульптор весь напружинился, готовый в следующую секунду кинуться в драку, как развернулись к оркестру его друзья. Взгляды их не предвещали ничего хорошего…

Тогда я встала и подошла к его столику, внеся определенное волнение в ряды изготовившихся к атаке художников. Один из них тут же освободил и подвинул мне свой стул.

— Ну и когда же вы будете меня лепить? — спросила я, садясь и улыбаясь скульптору своей самой лучезарной улыбкой.

— Сегодня, — хмуро сказал скульптор, продолжая с пьяным упорством сверлить Игорька своими круглыми желтыми глазами.

— Эй, лабух, — крикнул он отвернувшемуся Игорьку и взял в руку тяжелый, тупой столовский нож с толстым лезвием и плоской ручкой, сделанный из одного куска нержавеющей стали.

Посетители, с опасливым интересом наблюдавшие за перебранкой, перестали греметь приборами. В кафе сделалась тревожная тишина. Игорек оглянулся…

— Я вижу, ты моему браслету позавидовал… — С этими словами скульптор взял нож двумя руками и без видимых усилий согнул его вместе с ручкой в кольцо. По кафе пронесся вздох облегчения, смешанного с удивлением и восторгом. Я была потрясена.

— Держи браслетик, — сказал скульптор и кинул нож Кантюкову. Тот ловко поймал его. — Носи и помни, на кого можно прыгать, а на кого нельзя…

Тут появилась милиция — два молоденьких сержанта, часто заходивших в кафе погреться и помогавших справляться с очередью в особо напряженные дни.

С помощью Лекочки я уладила конфликт и заплатила за испорченный нож. Мне удалось увести скульптора из кафе, твердо пообещав ему, что он немедленно начнет меня лепить. К счастью, он крепко стоял на ногах, так что особых неудобств я с ним не испытывала.

Честно говоря, я не придала никакого значения этому обещанию. И уж меньше всего я собиралась немедленно идти к нему в мастерскую и позировать. У него, похоже, были совершенно противоположные намерения.

Было тепло. Шел неправдоподобно крупный, липкий снег. До моего дома было не больше получаса ходьбы. Мы медленно шли по направлению к центру, а стало быть, и к моему дому, и поэтому я пока не поднимала вопроса о лепке. Я надеялась, что он сам забудет об этом. Но мои надежды оказались напрасными…

— А ты изменилась, — мрачно сказал он.

— В худшую сторону?

— В лучшую. Раньше у тебя было только тело, а теперь появилось лицо. Ты страдала?

Я внимательно посмотрела ему в глаза. Они были совершенно трезвые.

— А вы? — спросила я.

— А у меня все хорошо… — совсем невесело ответил он.

— Насколько хорошо?

— Я на днях с хозяином сцепился…

— С хозяином чего?

— Хозяином всего! — усмехнулся он.

— Я не понимаю… — пожала плечами я.

— Счастливая, — с завистью сказал он, — газет не читаешь… Он мне рассказал, что на днях на открытие выставки МОСХа в Манеже пришел Хрущев и, увидев там несколько полотен, выполненных не в близком его сердцу реалистическом стиле, устроил жуткий разнос, плевался, топал ногами, ругался… Вот с ним-то скульптор и сцепился. Они крупно поскандалили, сказали друг другу непрощаемые слова… Скульптор ожидал, что его возьмут прямо там, в Манеже, но пронесло. Очевидно, охрана была в шоке от такой наглости.

Теперь он в ожидании неминуемого ареста ночевал по друзьям. Жизнь потеряла для него всякий смысл, так как явиться в мастерскую или домой он не мог, а значит, не мог и работать. Он с утра до вечера пил водку и уговаривал себя, что пьян. Но ничего кроме свинцовой тяжести в голове и черного безысходного бешенства он от водки не получал. Он боялся, что сердце его лопнет от такого количества алкоголя и злости.

Выяснилось, что лепить меня он собирался у меня же дома, раз уж я разлучила его с друзьями, обещавшими ему ночлег. «Из пластилина, что ли, он собирается меня лепить? — подумала я. — Это же сколько пластилина потребуется?»

2

Дома, пока я варила ему кофе, он выгреб из карманов кучу газетных вырезок с гневными статьями о художниках-абстракционистах. Вернее, я даже не знаю, как правильно на звать эти мятые бумажные клочки, небрежно вырванные из газет. Он тогда забыл их у меня, а я сохранила как память о том вечере.