Читать книгу - "Замок Менфрея - Виктория Холт"

— Подойди сюда, — сказал отец. Всякий раз, когда он обращался ко мне в подобном тоне, мне казалось, словно по моей спине пробежала струйка ледяной воды. — Я возмущен и потрясен. Я не ожидал от тебя такой неблагодарности, эгоизма, испорченности. Как ты могла… даже ты — я хорошо знаю, что ты способна делать чудовищные вещи, — но такое…

Я ничего не ответила. Последнее, что я стала бы делать, — это пытаться объяснить ему причины своего поступка. Я и сама не до конца их понимала. Корни прятались где-то слишком глубоко, и сейчас я сама сознавала, что вовсе не из-за нескольких опрометчивых слов тети Клариссы я сбежала из дома.

— Говори, когда я тебя спрашиваю.

Отец шагнул ко мне, и я подумала, что он собирается меня ударить. Я почти желала, чтобы он это сделал. Пылающую ненависть вынести легче, нежели холодную неприязнь.

— Папа, я… я хотела исчезнуть. Я…

— Ты хотела сбежать? Хотела вызвать переполох? Почему ты приехала сюда?

— Я…я хотела попасть в Менфрею.

— Блажь. Тебя следовало бы выпороть… запороть. — Его губы скривились от отвращения.

Я знала, что физические наказания были ему противны. Собаку, которая его не слушалась, не воспитывали — ее убивали. Я тогда подумала: ему бы хотелось убить меня. Но он никогда меня не выпорет.

Отец отвернулся — словно не мог на меня смотреть.

— У тебя есть все, что ты хочешь. И, однако, ты не чувствуешь ни малейшей благодарности. Тебе нравится досаждать нам и заставлять нас беспокоиться. Когда я думаю, что твоя мать умерла, чтобы дать тебе жизнь…

Мне хотелось крикнуть, чтобы он замолчал. Я не могла вынести такое. Я знала, что отец часто об этом думает, но, облеченные в слова, эти мысли получали какую-то зловещую значительность. Мне хотелось забиться в угол и разрыдаться.

Однако на моем лице вместо боли, которую я чувствовала, отражалось глупое, тупое упрямство — тут я ничего не могла поделать. Отец это увидел, и то глубокое отвращение, которое он питал к чудовищу, ограбившему его, отнявшему у его любимой жизнь, вырвалось наружу. И он позволил себе высказать до конца то, что тлело в нем долгие годы:

— Когда я увидел тебя… когда мне сказали, что твоя мать умерла, мне хотелось выбросить тебя из дома.

Слова были сказаны. И они ранили меня куда больше, чем любой кнут или плеть. Все точки над «и» были расставлены. Я видела уродливого ребенка на руках няньки, мертвую женщину на кровати и его лицо. Я слышала его голос: «Выбросите это».

Эта сцена и прежде жила в моей душе. Поначалу я лишь догадывалась о его неприязни; мне удавалось убедить себя, что я все это только придумала; я говорила себе, что отец — человек, который редко выказывает свои чувства; что в глубине души он меня любит. Но теперь все было кончено.

Возможно, отец и сам испугался.

— Я отчаялся внушить тебе правила приличия, — сказал он более мягко. — Ты доставила неприятности не только себе, но и другим. Все в доме вверх дном, везде толкутся репортеры.

Он говорил только для того, чтобы скрыть свое смущение; и я слушала его вполуха, потому что все еще думала о том гневе, который охватил его, когда он увидел ребенка на руках у кормилицы.

— В конце концов, ты не должна злоупотреблять гостеприимством хозяев Менфреи дольше, чем это необходимо. Мы сейчас же уезжаем в «Вороньи башни».

«Вороньи башни» — особняк в ранневикторианском стиле — находился примерно в миле от Менфреи. Мой отец снял его вместе с обстановкой у семейства Леверет, которое сколотило капитал на глине для изготовления фарфора, которая добывалась неподалеку от Сент-Остелл. Дом был почти такой же большой, как Менфрея, но ему не хватало собственного характера. Он всегда казался холодным и безликим, но, возможно, лишь потому, что его снимал мой отец; живи счастливая семья, и он стал бы иным. Большие комнаты были обшиты панелями, широкие окна смотрели на ухоженные газоны; на первом этаже помещалась просторная, уютная бальная зала, в одном конце которой поднималась широкая дубовая лестница. Те, кто строили дом, всеми силами старались придать ему старинный вид. Была даже галерея для менестрелей, которая, как мне казалось, выглядела в подобном окружении чужеродно; оранжерея с яркими цветами мне нравилась, но все остальное выглядело тяжелым и тусклым; барочные башни и зубчатые стены казались фальшивкой, как и название «Вороньи башни», потому что нигде поблизости не водилось ворон. Жалкая имитация, суррогат.

Вокруг был парк, но деревья посадили лет тридцать назад, не больше; здесь не встречалось сучковатых пращуров, которые росли в Менфрее. Я любила Менфрею всем сердцем и, возможно, поэтому чувствовала разницу острее, чем другие. На мой взгляд, «Вороньи башни» были просто удобным жилищем, расположенным в красивом месте, но в нем не звучало прошлого, оно не таило секретов и рассказывало только о желании выскочки выстроить себе жилище не хуже тех, где наслаждались жизнью люди, которым на поколение раньше ему пришлось бы кланяться. Но дом — это больше, чем стены и окна или даже прекрасная бальная зала и оранжерея, парк и газоны.

Моего отца этот особняк вполне устраивал, поскольку он проводил в этих местах не так много времени; он даже сомневался, стоит ли покупать здесь собственный дом. Если бы он потерял свое место в парламенте, он наверняка не стал бы сохранять за собой «Вороньи башни».

Едва мы вошли в дом, меня окутала напряженная тишина. Я подозревала, что слуги судачили обо мне; кажется, некоторые даже исподтишка поглядывали на меня. С тех пор как мое имя попало в газеты, я стала объектом пристального внимания. А сообщение, что я нашлась, только подогреет любопытство публики, озабоченной моим исчезновением.

— Отправляйся к себе в комнату и не выходи оттуда, пока я тебе не разрешу, — сказал отец.

И с какой же радостью я исполнила это повеление!

Я была узницей. До дальнейших распоряжений меня кормили только хлебом и молоком. Никто из слуг не разговаривал со мной. Я впала в немилость.

Я всегда отличалась упрямством и потому делала вид, что мне все безразлично, однако втайне разрывалась между отчаянием и безумным счастьем.

Время от времени я забывала обо всем, кроме Бевила. Я почти воочию видела его странные глаза там, в лодке, взгляд, в котором светилась непритворная нежность. «Хотите, я женюсь на вас?» Он шутил, по в этой шутке, возможно, была доля правды. Во всяком случае, в той ситуации, в какой оказалась теперь я, подобная мысль утешала, рождая безумные и счастливые грезы.

Но приходили и другие мысли — темные, мрачные; я видела комнату, в которой поселилась смерть, ребенка со сморщенным личиком: все новорожденные, которых я видела, были уродливыми, и я, разумеется, не составляла исключения. Я представляла себе сдержанного мужчину, охваченного внезапным безумием. Я чувствовала, как ему отвратительно это создание, за чье появление он заплатил самым дорогим.

На второй день моего заключения в комнату вошел отец. Я воспрянула духом, увидев, что он одет в дорожное платье.