Читать книгу - "Статус. Почему мы объединяемся, конкурируем и уничтожаем друг друга - Уилл Сторр"

Успешные лидеры рассказывают своим игрокам одну и ту же соблазнительную историю: вы заслужили более высокий статус, и со мной у руля мы его для вас обеспечим. Сорок пятый президент Соединенных Штатов Дональд Трамп пообещал «сделать Америку снова великой»; его предшественник Барак Обама претендовал на то, что воплощает «надежду»[55]. Хотя террористическая группа ИГИЛ использовала механизмы соцсетей для устрашения врагов, самим себе они внушали совсем другую историю. Анализ их глянцевого журнала Dabiq выявил, что только 5 % опубликованных в нем изображений отсылают к насилию; куда чаще публиковались картинки со славным будущим в «идеальном халифате».

Но обещания хеппи-энда могут быть особенно привлекательны в комбинации с угрозой извне. Когда статусу игры кто-то угрожает, игроки, вероятнее всего, будут биться и отдадут предпочтение воинственно настроенному лидеру. Исследователи считают, что праведный гнев в сочетании с оптимистичной волей к победе могут особенно сильно мотивировать игроков. Во время одного исследования испытуемым зачитывали политическое сообщение, которое заставляло их гневаться или испытывать настолько сильный энтузиазм, что «участники хотели запрыгнуть на ринг», – пишет специалистка по политической психологии, доктор Лилиана Мейсон. «Они захотели вмешаться». Опасность, исходящая от конкурирующих игр, усиливает болезненные предрассудки и тем самым помогает мотивировать участников. «Без угрозы социальной группе ее члены менее склонны унижать другие сообщества и у них меньше мотивации повышать статус своего».

Какое бы отвращение мы ни испытывали к Адольфу Гитлеру, но он был – какое-то время – одним из самых успешных лидеров в современной истории. Историк профессор Ян Кершоу пишет: «… очень сложно найти в истории XX века политического лидера, который бы пользовался большей популярностью у своего народа, чем Гитлер у немцев в первые десять лет после своего прихода к власти». После окончания Второй мировой войны многие задавались вопросом, как иррациональность и тяга ко злу достигли столь чудовищного размаха в такой развитой стране, как Германия. И это в очередной раз вступает в конфликт с нашими фундаментальными представлениями о природе человека. Как могла такая культурная и интеллектуальная нация выбрать своим вождем кровожадного антисемита? А потом толпиться на площадях и истерически аплодировать ему тысячами ладоней, как будто он бог? Но если посмотреть на возвышение нацистов с точки зрения статусной игры, его можно объяснить.

Наше странное путешествие уже свело нас с тремя массовыми убийцами: Эллиотом Роджером, Эдом Кемпером и Тедом Качинским. Амбициозные, уверенные в своем праве на то, чтобы с ними обращались как с высокостатусными личностями, все трое также пережили длительный и серьезный опыт унижения. Унижение, как мы знаем, – крайнее психологическое проявление обесценивания, «эмоциональная ядерная бомба», которая может вызвать «уничтожение личности» и привести к глубокой депрессии, суицидальным намерениям, психозу, вспышкам ярости и острому тревожному расстройству. Унижение также считают движущей силой тех, кто совершает убийства чести, рассчитывая возвратить утраченный статус с помощью насилия. Именно это мы видим в предвоенной Германии – падение в грязь, но не человека, а целой нации.

В преддверии Первой мировой войны Германия была самым богатым и высокоразвитым обществом Европы. По мнению историка профессора Ричарда Эванса, немецкие «капиталистические предприятия отличались беспрецедентным размахом и степенью организации». Германия производила две трети стали на Европейском континенте, добывала половину угля и генерировала на 20 % больше электроэнергии, чем Италия, Франция и Великобритания, вместе взятые. Многие отрасли немецкой промышленности – химпром, фармацевтика, энергетика – занимали ведущее место в мире; ее корпорации, среди которых были Siemens, AEG, BASF, Hoechst, Krupps и Thyssen, славились превосходным качеством изделий. Даже немецкие крестьяне были необыкновенно успешны: в Германии собирали треть мирового урожая картофеля. С начала XX века в стране стал быстро расти уровень жизни. Когда началась война, считалось, что германские супермены одержат быструю победу – фантастический триумф на Восточном фронте и быстрое завоевание Польши подкрепляли эту уверенность. Даже когда Германия, шокировав всех, неожиданно объявила о поражении, ожидалось, что условия мира по Версальскому договору будут щадящими.

Но вышло иначе. «Немцы были не готовы к таким условиям мира, на которые вынуждена была согласиться Германия», – пишет Эванс. Германию принудили признать себя «единственным виновником» конфликта и взять на себя ответственность за его последствия. Это означало потерю гигантских территорий в Европе, отказ от всех колоний, передачу в руки победителей огромного количества военного оборудования, в том числе всех немецких подводных лодок, уничтожение шести миллионов винтовок, более 15 тысяч аэропланов и более 130 тысяч пулеметов, а также согласие на серьезные ограничения военной деятельности в будущем, в частности Германии разрешалось иметь не более шести линкоров и предписывалось полностью отказаться от авиации. Немцам предстояло выплатить сумму, сегодня эквивалентную 300 миллиардам фунтов[56], в виде репараций и понести большие материальные потери – например, расстаться с 24 миллионами тонн угля. Разрушительную экономическую блокаду Германии предполагалось продолжить. «Положения Версальского договора единодушно воспринимались в Германии как несправедливое унижение нации».

Но этим дело не ограничивалось. Немцы должны были не только покрыть расходы всех противников на войну, но и оплатить собственные. Правительство, ожидая репараций и прибылей от захваченных промышленных регионов, а вовсе не необходимости расплачиваться самим, печатало и тратило деньги соответствующим образом. Поражение спровоцировало настолько кошмарную гиперинфляцию, что доходило до смешного. Цены росли с такой скоростью, что владельцам магазинов приходилось писать их на досках мелом. По сообщениям газет, граммофон, стоивший пять миллионов марок в десять утра, пять часов спустя стоил уже 12 миллионов. Чашка кофе в заведении могла стоить пять тысяч марок, когда вы ее заказывали, и восемь тысяч, когда заканчивали ее пить. В августе 1922 года один американский доллар стоил около тысячи марок, к декабрю 1923 года он стоил 4 200 000 000 000 марок. Рабочие увозили зарплаты на тачках. Все это влекло за собой еще большее унижение: когда Германия не выплатила в срок назначенные репарации золотом и углем, французы и бельгийцы оккупировали главный промышленный район страны, Рур, чтобы силой взять то, что им причиталось.

Как все это могло случиться? «Отчаяние и непонимание прокатились по высшим и средним классам немецкого общества, как взрывная волна, все чувствовали себя одинаково, – пишет Эванс. – Германию грубо выкинули из списка Великих держав, покрыв ее позором, который немцы считали незаслуженным». Германия была великой, и немцы это знали. Они смотрели на разрушенную иерархию и сплетали вокруг нее лестную для себя историю, где их поражение было подстроено могучими злыми силами. Высшие военные чины утверждали, что оказались жертвами «тайной демагогической кампании» предателей. Настало время сплетен, обвинений и праведного