Читать книгу - "Философия возможных миров - Александр Секацкий"

Отслеживание мелькнувших, но пропущенных боковых миров не относится к имманентному континууму. Возьмем один из самых популярных примеров: что было бы, если бы Наполеон выиграл битву при Ватерлоо? Тут начинается одно из главных развлечений ленивого разума, так что поневоле приходится соглашаться с запретительным тезисом насчет того, что у истории не бывает сослагательного наклонения. Но не потому, что выигранная битва вместо проигранной все меняет и неисчислимые последствия приводят к сбою самого вместительного воображения, а потому, что это как раз случай перекладывания в последовательность: да, Наполеон проиграл битву при Ватерлоо, но потом он ее выиграл, только другую битву и под другим именем, так что события, которые последовали бы за победой Наполеона, в основном все же произошли, хотя и в иных декорациях и с иными персонажами. В этом все дело: сослагательное наклонение бессмысленно по отношению к событийной канве именно потому, что ее узлы обычно дублируются: если кто-то проиграл сражение, ему почти непременно дается шанс его выиграть – он и выигрывает, просто в ситуации не опознания. Никому не приходит в голову, что вот она, та же самая битва, теперь она выиграна, связанные с этим шансы представлены. Путаницу вносит рябь на поверхности, детали окончательного дизайна, коротко говоря, вводит в заблуждение нумерация Людовиков – большинство из них могло бы разойтись от единой развилки по направлению к разным мирам, так что каждый из них был бы единственным Людовиком в собственном мире, оно как бы так и есть, Людовик все тот же, реализующий альтернативу в последовательности, а потому и известный под разными номерами.

Стало быть, гоняться за этими пропущенными мирами неинтересно, они не упущены, а всего лишь не опознаны. Имеются в виду развилки совсем иного рода. Их список не определен, и нетривиальный ответ на вопрос «Что мы потеряли?» мог бы характеризовать особое качество ума, способность видеть не только сокрытое, но и упущенное. Эта особого рода зоркость пока не получила востребования.

* * *

А вот наш мир: пропущенное и тут еще не означает навеки упущенное. Однако описать наше здесь через лишенность – это эвристически абсолютно выигрышный ход, ибо анализ действительности посредством определяющего присутствия в ней некой силы, некоторого избытка, осадка или напряжения, безусловно, важен, но тут через отсутствие появляется шанс совсем иного, освежающего воззрения. Понять сущее под углом зрения того, что в нем отсутствует, что не осуществилось или пропущено, – такова задача науки ближайшего будущего, метода, которому предстоит стать привилегированным, притом не потому, что он принципиально лучше рассмотрения, исходящего из наличия, а потому, что мы еще совершенно незнакомы с его результатами, метод, исходящий из упущенного, и сам упущен.

* * *

И вот двоякий вопрос о возможных, но упущенных мирах: как выглядел бы мир, в котором зависть имела бы товарную форму, была бы платной, востребованной услугой? И почему, собственно, по какому недосмотру ничего подобного до сих пор не произошло, не возникло ни в какой форме то, что буквально напрашивается?

Зайдем сначала со стороны современных медиа, для которых многие «тяжелые» миры так или иначе постепенно теряют свою достоверность.

Электронный эскапизм позволил серьезно изменить давление рессентимента. Да, с одной стороны, в мире полыхают медиавойны, в которых задействованы диванные дивизии троллей: это, так сказать, регулярные войска, но в бой идут и добровольцы – то, чем они занимаются, лучше всего описывается глаголом «воюют», если вспомнить греческий «полемос» и русскую «травлю». Но война исходит от «больших» или старых (уже старых) медиа, они и раньше вели беспощадные войны, мечтая только о том, чтоб к штыку приравняли перо, – непонятно даже, уменьшилось ли процентное соотношение наемников за счет диванных добровольцев.

Куда важнее параллельные и противонаправленные процессы: то, что ищут и обретают сетевые племена, так это защищенные ниши, герметичные миры, укрытые от волн Полемоса-Океаноса. И сетевые одиночки, и целые сетевые племена как бы движимы аллергией на контакт, им мучительно отбывать налог на присутствие, ведь в мире пересылаемых кошечек уютно и комфортно. Силы экзистенциального и психологического притяжения к оставленным в ветхом мире телам существенно уменьшились, но не исчезли совсем. Где же они максимально сохранили свою действенность?

Война кровава и болезненна, а сладостное в ней как раз неплохо имитируется компьютерными стрелялками, поэтому по отношению к ветхому миру сетевые племена состоят преимущественно из пацифистов и уклонистов. Хитросплетения обмана в живом общении мучительны, и по отношению к ним сетевой народ есть коллективный аутист. Атмосфера агонального авторствования – не дай бог, от нее и бежали. Но вот зависть, эта тяжелая форма рессентимента, чрезвычайно плохо поддающаяся вытеснению и отреагированию со стороны виртуальных бесконтактных миров, вовсе не выглядит столь уж опороченной и тягостной.

Преобразование зависти в направлении ее коммерциализации вполне могло бы быть востребовано как раз сетевыми племенами. Такая зависть могла бы стать для них доступным, понятным и, следовательно, желанным анклавом контактного проживания. Находясь в состоянии «листания» силовых полей ветхих миров, представители сетевого сообщества именно здесь могли заинтересоваться, остановиться и решиться на контактное проживание: почему бы это не попробовать?

Будем исходить из простой очевидности здравого смысла: некоторые люди получают удовольствие от того, что им завидуют. Понятно, что универсальность здесь не подходит, однако в пространстве истории и социальности всегда можно найти зону сгущения, где силовое поле зависти особенно интенсивно, учитывая, что зависть есть одно из важнейших проявлений рессентимента вообще. Страной, где зависть свирепствует на уровне коллективного нев роза, является, например, Россия. Некоторая «полнота счастья», взятая навскидку, почти в смысле этнической психологии, не может быть достигнута «без того, чтобы тебя уважали» – что вроде бы и соответствует определению Аристотеля. Ведь только того, чтобы тебя боялись, для счастья определенно недостаточно, и в итоге возникает некий нетривиальный принцип, во всем мире считающийся «русским» (как и русская рулетка): нет счастья, если тебе не завидуют. То есть невроз зависти имеет двойную поляризацию: мучительность осознания благополучия ближнего, мучительность, буквально стирающая тебя, но и острота, интенсивность собственного превосходства не достигается, если тебе никто не завидует. Наличие этого кого-то, а еще лучше ощутимого количества разнообразных «этих» является необходимым компонентом формулы «жизнь удалась».

Естественное положение греческого фронезиса – «жить так, чтобы тебе никто не завидовал» – кажется пустым заклинанием для свободного самоотчета русского сознания, оно, так сказать, не пробирает русскую душу, в отличие от позывных безысходной грусти, от экзистенциального сигнала SOS: «Я настолько никому не нужен, что никто мне даже не завидует, ни одна живая душа, – а раз так, то я и самому себе не нужен».

С другой стороны, вспомним жалобу Бога из хасидских преданий Бубера: «Вот, я спрятался, а меня никто не ищет…» По контрасту жалоба русского олигарха, а, быть может, даже и царя, звучала бы так: вот, я преуспел, а мне никто не завидует! Почему никто не завидует Богу? И еще другой, столь же, по видимости, риторический вопрос: а не начинается ли демократизация общества с того момента, когда каждому его члену можно в принципе завидовать? Тогда по интенсивности процессов стихийной демократизации России не было бы равных.