Читать книгу - "Странники в невообразимых краях. Очерки о деменции, уходе за больными и человеческом мозге - Даша Кипер"

мать для всех была абстракцией – некой пожилой беззащитной женщиной, живущей в мире, где свобода выбора ограничена болезнью Альцгеймера. Но для Джеймса мать была более чем “конкретна”, поэтому он стоял на позиции “компатибилизма”, возлагая ответственность на нее.

Из экспериментов Николса и Ноба можно извлечь полезный урок: моральная ответственность определяется не тем, был ли поступок предопределен, а тем, как мы этот поступок воспринимаем. А поскольку эмоции, пусть и на уровне рефлексов, играют такую важную роль в формировании моральных суждений, мы с высокой вероятностью будем обвинять и наказывать тех, кто вызывает у нас наиболее эмоциональную реакцию. А это в первую очередь члены нашей семьи.

Вспомнив про этот эксперимент, я пожалела, что никто из участников моей группы не понимал процессов, происходивших в мозгу Джеймса. Но изменило ли бы это их восприятие? Философ Адина Роскис убеждена, что достижения в нейробиологии и наше все более механистическое представление о работе мозга вряд ли заставят нас иначе относиться к вопросам морали[224]. Как ни странно, мы доверяем конкретным знаниям о процессах, происходящих в мозгу, меньше, чем своей интуиции, а слепая вера в свободу воли и моральную ответственность – одна из самых укорененных. Неужели с этим ничего нельзя сделать? Неужели мы так и будем обвинять всех, и особенно близких, не считаясь с причинами, вызвавшими их поведение?

В своей книге “Нравственный мозг” Майкл Газзанига рассматривает нашу потребность возлагать ответственность на других в ином свете. Газзанига утверждает, что мозг не вырабатывает представления о моральной ответственности; оно рождается в результате взаимодействия людей, обмена идеями[225]. Моральная ответственность – это черта, присущая обществу, а не индивиду. Но если это так, тогда она существует не только для того, чтобы возлагать вину. Ответственность – это то, что мы ожидаем найти в других, за что мы их ценим и что повышает нашу ценность в чужих глазах. Как мы видели в пятой главе, мы связываем сущность людей, их неповторимое “я” с их нравственным стержнем. Убеждаясь, что человек больше не несет ответственности за свои поступки, мы теряем к нему уважение, перестаем ценить, “расчеловечиваем”.

“Расчеловечивание” также является одной из основных целей пропаганды. Как замечает Пол Блум, с помощью пропаганды обесценивают мораль определенной категории лиц – это позволяет не считаться с их мнением, а при необходимости и вовсе от них избавиться[226]. Пропаганда расизма и антисемитизма всегда строилась на карикатурном искажении человеческих черт: придавая им звериный оскал или иное сходство с животными, она пробуждала отвращение[227]. Ставка на отвращение, считает Блум, делается с дальним прицелом: в отличие от ненависти, отвращение рассчитано на интуитивный, рефлекторный отклик, побуждая нас считать другого человека вещью, а не живым существом. По сути, пропаганда старается не активировать те области мозга, которые отвечают за социальное познание и эмоциональное состояние, а это те же области, благодаря которым мы ощущаем, что несем моральную ответственность за других. Когда эти области не активированы, мы не испытываем угрызений совести, нарушая собственные моральные нормы.

Признавая, что у других людей нет моральной ответственности, мы их “расчеловечиваем”. Ни участникам моей группы, ни мне поначалу не пришло в голову, что Джеймс обвинял мать именно потому, что продолжал видеть в ней человека[228]. Он хотел, чтобы мать оставалась полноценным участником их спора – женщиной, которая знает, что делает. Согласиться на меньшее, признать, что она не отвечает за свои поступки, значило перечеркнуть ее “я”. Таким образом, предъявляя матери обвинения, Джеймс отказывался признать победу болезни.

Но почему для этого надо обязательно обвинять? Скорее всего, причина кроется в нашей уверенности, будто где‐то там, в неведомых недрах души, люди остаются “хорошими”[229]. Не только те, кто разделяет наши взгляды, но и те, кто с нами категорически не согласен. А поскольку в понятие “хорошее” каждый вкладывает что‐то свое, Джеймсу было трудно смириться с мыслью, что мать никогда не поймет и не оценит его заботы. Его поведение объяснялось не только досадой на то, что мать не замечает его стараний. Своими обвинениями он все еще надеялся пробиться в недра ее души – туда, где она оставалась “хорошей”. Да, горькая, да, несбыточная, но ведь надежда! А кто мы такие, чтобы лишать ее Джеймса?

Но, быть может, самая большая несправедливость состоит в том, что рано или поздно деменция вынуждает тех, кто ухаживает за больными, нарушить обязательства перед ними, поскольку полностью доверять их суждению уже нельзя. Отныне близкие вынуждены принимать все решения самостоятельно, лишая больных “права голоса” и погружаясь в пучину сомнений относительно нравственности их поступка.

В такую этическую ловушку попала женщина, которую я назову Лайлой. Ко мне на прием ее привело желание поговорить о своем лучшем друге Филиппе. Оба были психотерапевтами и снимали напополам медицинский офис в Верхнем Вест-Сайде, тихом и благополучном районе Манхэттена. Филипп был на пятнадцать лет старше, и Лайла считала его не только другом, но и наставником. Когда Филиппу исполнилось шестьдесят пять, Лайла заметила у него первые симптомы болезни Альцгеймера. Лайла сказала ему об этом, но Филипп заверил ее, что чувствует себя прекрасно и на работе это не отразится. Ответ одновременно и встревожил Лайлу, и огорчил. Она считала, что, консультируя пациентов в таком состоянии, Филипп нарушает врачебную этику. Лайла, конечно, знала, что нежелание признавать факты – один из симптомов болезни Альцгеймера, поэтому ей было вдвойне трудно согласиться с таким решением.

Лайла видела, что Филипп изменился, но отказывалась верить, что болезнь ослабила его моральные принципы. Филипп, по ее словам, всегда повторял, что, если эмоциональное состояние психотерапевта мешает его работе с пациентом, психотерапевту надо на это указать, но Лайла не могла заставить себя еще раз поговорить с Филиппом. Что‐то удерживало ее, хотя она безусловно чувствовала себя в ответе и за Филиппа, и за его пациентов. Возможно, это происходило потому, что клинические суждения Филиппа оставались безупречными, шкала его ценностей не изменилась. Более того, Лайла по‐прежнему получала от него грамотные советы, когда рассказывала о своих пациентах.

Услышав это, я объяснила, что болезнь может долго не затрагивать профессиональную компетенцию, однако обманываться на этот счет не стоит. “Но как заставить его перестать работать с больными?” – спросила Лайла. Мы обсудили, можно ли это сделать обманом. Допустим, Лайла скажет Филиппу, что в офисе нужно провести дезинфекцию. Из-за этого ему придется на какое‐то время приостановить прием пациентов. А выпав из привычного ритма, он может не захотеть вернуться. Но Лайле эта идея не понравилась.