Читать книгу - "Странники в невообразимых краях. Очерки о деменции, уходе за больными и человеческом мозге - Даша Кипер"

он не сразу догадался о причине его проблем. Как и все мы, он был склонен, по его собственному признанию, рассматривать мышление в отрыве от угловатых и необузданных эмоций[160]. Мышление и эмоции разделяли все, начиная с Платона, и за несколько веков это превратилось в подобие прописной истины[161]. Мы считаем, что эмоции делают жизнь ярче, создают ощущение ее полноты и осмысленности, но, когда надо подумать и принять решение, они только мешают. Вот почему никто из врачей не мог поставить Эллиоту диагноз. Как может человек, прекрасно владеющий собой, без каких‐либо видимых когнитивных нарушений поступать до такой степени иррационально? Это противоречило здравому смыслу.

Дамасио догадался (и научные исследования последних лет полностью подтвердили его догадку), что такой вещи, как “чистое” рацио, не существует[162]. Рацио и эмоции не просто невозможно разделить, но они как бы наслаиваются друг на друга. Тем не менее долгое время ученые полагали, что неокортекс, отвечающий за высшие нервные функции (в частности, за волевые усилия, распознавание оттенков смысла, принятие сложных решений), действует независимо от подкорковых структур, регулирующих низшую нервную деятельность (биологические механизмы и эмоции). Также считалось, что, когда мы сталкиваемся с большой проблемой, основную работу берет на себя неокортекс, в то время как процессы, протекающие в структурах подкорки, уходят в тень. Как выразился Дамасио, мы сами создали нарратив о “двух этажах” мозга – “верхнем” и “нижнем”[163]. Но в действительности в нейронных сетях нет “этажей”, или, если хотите, “нижние” этажи в них так же важны при выработке рациональных решений, как “верхние”.

Сегодня мы знаем, что разум и тело физиологически неразделимы. Разум, чем бы он ни был, есть уникальный сплав мозга, тела и окружающей среды, в которой мозг и тело сосуществуют. По мнению Дамасио, “корковые сети, от которых зависят чувства[164], включают в себя не только традиционно признанную совокупность структур мозга, известную как лимбическая система, но и часть префронтальной коры, а также, что особенно важно, участки мозга, которые фиксируют и интегрируют сигналы от тела”.

Эти сигналы, являющиеся физиологическими реакциями организма на приобретаемый опыт, учат нас отличать хорошее от плохого, безопасное от опасного. Называя эти реакции (такие как учащенное сердцебиение при волнении) “соматическими маркерами”, Дамасио утверждает, что они необходимы при выработке решений[165]. В самом деле, чем больше мы узнаем о мозге, тем больше подтверждений находим тому, что мышление не свободно от влияния эмоций. Без предпочтений и чувств разуму пришлось бы выбирать из множества вариантов, каждый из которых выглядел бы не хуже и не лучше другого[166].

В случае Эллиота нейронная связь между мыслительным процессом и эмоциями каким‐то образом оказалась разорвана. Эллиот мог размышлять, но его выводы никак не соотносились с реальной жизнью. Так же как совершенная память Фунеса не позволяла ему извлекать смысл из своего жизненного опыта, эмоциональная глухота Эллиота лишала его возможности понимать, что из его жизненного опыта важно, а что – нет. Он ничего не мог довести до конца, ничему не мог посвятить себя полностью, потому что ни одно занятие, ни один человек не казались ему важнее другого.

Мин не прошла бы когнитивные тесты, которые Эллиот сдавал без труда, но в жизни она была успешнее именно потому, что в отличие от Эллиота умела интуитивно находить лучший выход из любой ситуации. Ориентируясь на свои соматические маркеры, Мин никому не позволяла обвести себя вокруг пальца. Зато сама Мин могла одурачить любого, прибегая к эмоциональной стратегии, которая помогала ей в прошлом.

Если переизбыток эмоций приводил к тому, что Мин относилась ко всем с подозрением, то отсутствие эмоций заставляло Эллиота доверять даже тем людям, которым ничего не стоило совершить предательство. Однако в обоих случаях иррациональное поведение не воспринималось как следствие неврологических нарушений. Из-за того, что Эллиот производил впечатление человека образованного и всегда был в курсе последних событий и трендов, окружающие объясняли его поведение безразличием, ленью и близорукостью. Мин же считалась придирчивой, строптивой и порывистой, поскольку ее решительность и целеустремленность не выглядели признаками угасания разума.

В тот день, когда Мин, выпроводив обманом сиделку, осталась без присмотра, Джулия вынуждена была срочно приехать, и они поругались. Разве Мин не понимает, сколько времени и сил отнимает она у Джулии? Разве Джулия не говорила ей несчетное количество раз, как трудно найти помощницу? Разве Мин не знает, как давно Джулия никуда не выходит, ничего не делает для себя? Мин отказывалась понимать. Это она здесь пострадавшая сторона. Это ее бросила неблагодарная внучка, которая думает только о себе, которой жалко посвятить старухе хотя бы денечек.

Тут Джулия не выдержала и выбежала из комнаты.

Теперь, пересказывая мне этот эпизод, Джулия раскаивалась. Ей было стыдно за свою невоздержанность, за гнев, за то, что оставила бабушку одну, пусть и на время. Чему ей следует научиться, сказала она серьезно, так это справляться со своими эмоциями.

Джулия считала, что сорвалась из‐за того, что ее захлестнули эмоции. Я же была уверена, что гнев просто-напросто выполнил функцию аварийной сигнализации, предупредив о том, что силы и терпение Джулии на исходе. Случаев, когда она безропотно подчинялась воле бабушки, за годы их совместной жизни накопилось немало. Выбежав из комнаты, Джулия впервые пошла на поводу у своих, а не бабушкиных желаний; гнев не помешал, а, наоборот, помог поступить рационально – она наконец смогла установить личные границы. Ничего плохого в ее реакции не было, заверила я Джулию; разозлиться в такой ситуации – это нормально.

Поскольку соматические маркеры Мин оставались неповрежденными, они подсказывали ей, что хорошо и что плохо. Как только она чувствовала, что с ней спорят, или обходятся неподобающим образом, или разговаривают свысока, усики ее эмоциональных сенсоров начинали вибрировать, и она реагировала решительно и изощренно. Болезнь Альцгеймера усилила ее эмоциональную чуткость, и из‐за этого Джулия не воспринимала Мин как человека с нарушенными когнитивными функциями. Когда же они ругались, соматические маркеры самой Джулии создавали у нее ощущение, будто перед ней все та же строгая женщина, которой она привыкла угождать, доказывая, что достойна ее доверия и любви.

Медики часто шутят, что им еще ни разу не удавалось переубедить человека с болезнью Альцгеймера. Тут, конечно, подразумевается, что любые споры бессмысленны, поскольку больные не в состоянии следовать вашей логике. Но редко кто говорит нам о том, что споры также неизбежны. Мы спорим с больными не потому, что не можем смириться с их слабостью, – нас провоцирует и окрыляет их сила.