Читать книгу - "Палач любви и другие психотерапевтические истории - Ирвин Д. Ялом"

Пенни остановилась и пожаловалась на боль в горле. Очевидно, говорить об этом было намного труднее, чем она пыталась изобразить.

Я спросил, что случилось с близнецами.

– Служба социального обеспечения признала меня неспособной быть матерью – полагаю, они были правы, – но я отказалась отдать детей и попыталась заботиться о них сама, однако через полгода их все-таки забрали. Я навещала их пару раз, пока их не отдали на усыновление. С тех пор я ни разу ничего о них не слышала. Никогда не пыталась ничего выяснить. Я уехала из Атланты и никогда не оглядывалась назад.

– Вы часто думаете о них?

– Раньше нет. Я вспоминала о них всего пару раз после смерти Крисси, а в последние две недели я думаю о них постоянно. Где они, как они поживают, богаты ли они? Это было единственное, о чем я просила агентство по усыновлению. Они сказали, что постараются. Сейчас я все время читаю в газетах истории о бедных матерях, продающих детей богатым семьям. Но что, черт возьми, я знала тогда?

Мы провели остаток предпоследней и часть последней сессии, обсуждая последствия этой новой информации. Любопытно, что ее признание помогло нам найти способ окончания терапии, поскольку позволило замкнуть круг, вернув нас к началу нашей совместной работы, к ее до сих пор не разгаданному первому сну, в котором двое ее маленьких сыновей, одетых как девочки, были выставлены напоказ в каком-то учреждении. Вероятно, смерть Крисси и разочарование Пенни в своих сыновьях усилили ее сожаление об оставленных девочках, заставили ее почувствовать, что не только не тот ребенок умер, но и не те дети были отданы на усыновление.

Я спросил, чувствует ли она вину за то, что оставила своих детей. Пенни ответила сухим тоном, что так, как она поступила, было лучше и для нее, и для них. Если бы в шестнадцать лет ей пришлось растить двух детей, она опустилась бы до той жизни, какую вела ее мать. И это было бы кошмаром для детей; она ничего не могла бы дать им как мать-одиночка.

Тут я понял наконец, почему Пенни откладывала разговор о своих близнецах. Ей было стыдно сказать мне, что она не знает, кто их отец. В то время она вела крайне беспорядочную половую жизнь; фактически она была «белой шлюхой-нищебродкой, известной на всю школу» (ее выражение), и отцом мог быть любой из десяти парней. Никто в ее нынешней жизни, даже муж, не знал ни о ее прошлом, ни о близнецах, ни о ее школьной репутации – от этого она тоже пыталась убежать.

Пенни закончила сеанс словами:

– Вы единственный человек, который это знает.

– Что вы чувствуете, рассказывая мне об этом?

– У меня смешанное чувство. Я много думала о том, чтобы рассказать вам. Я разговаривала с вами всю неделю.

– Что значит смешанное?

– Страшно, хорошо, плохо, высоко, низко, – выпалила Пенни. Не выносящая обсуждения более тонких чувств, она начала раздражаться. Но потом осеклась и успокоилась.

– Вероятно, я боюсь, что вы осудите меня. Я хочу продержаться, чтобы после нашей последней встречи на следующей неделе вы все еще уважали меня.

– А вы сомневаетесь в моем уважении?

– Откуда мне знать? Вы только и делаете, что задаете вопросы. – Она была права. Мы подошли к концу нашего одиннадцатого сеанса – у меня больше не было времени скрываться.

– Не беспокойтесь об этом, Пенни. Чем больше я узнаю вас, тем больше вы мне нравитесь. Я восхищен тем, что вам удалось преодолеть и совершить в жизни.

Пенни разрыдалась. Она показала на часы, напоминая, что наше время истекло, и выскочила из кабинета, прикрыв лицо бумажной салфеткой Kleenex.

Через неделю на нашей последней встрече я узнал, что рыдания продолжались почти всю неделю. По дороге домой после предыдущего сеанса Пенни зашла на кладбище, села у могилы Крисси и, как она часто делала, стала оплакивать свою дочь. Но в тот день слезы никак не кончались. Она легла на землю, обняв надгробие Крисси, и рыдала все сильнее и сильнее – уже не только о Крисси, но и обо всех остальных – обо всех, кого она потеряла.

Она оплакивала своих сыновей, их изуродованные жизни, навсегда упущенные годы. Она оплакивала двух потерянных дочерей, которых никогда не знала. Своего отца – каким бы он ни был. Своего мужа – те молодые, полные надежд годы, которые исчезли без следа. Даже свою старую нищую мать и сестер, которых она вычеркнула из своей жизни двадцать лет назад. Но больше всего она оплакивала себя – ту жизнь, о которой мечтала, но которой никогда не жила.

Вскоре наше время истекло. Мы встали, подошли к двери, пожали друг другу руки и расстались. Я наблюдал, как она спускается по лестнице. Она заметила это, повернулась ко мне и сказала:

– Не волнуйтесь обо мне. Со мной все будет хорошо. Помните – она показала на серебряную цепочку у себя на шее, – я была ребенком со своим ключом.

Эпилог

Я еще раз встретился с Пенни год спустя, когда вернулся из отпуска. К моему облегчению, ей стало намного лучше. Хотя она и уверяла меня, что с ней все будет в порядке, я очень волновался за нее. У меня никогда не было пациентки, которая была бы готова раскрыть столь болезненный материал за такое короткое время. И никого, кто плакал бы так громко. (Мой секретарь, кабинет которой располагался в соседней комнате, обычно уходила пить кофе во время моих терапевтических встреч с Пенни.)

На первой сессии Пенни сказала: «Помогите мне только начать. Об остальном я сама позабочусь». В результате так и получилось. В течение года после наших встреч Пенни не консультировалась с тем терапевтом, которого я ей рекомендовал, а продолжала делать успехи самостоятельно.

На нашей дополнительной сессии стало ясно, что ее горе, которое зашло в тупик, стало более подвижным. Пенни все еще оставалась одержимой, но теперь демоны терзали ее настоящее, а не прошлое. Теперь она страдала не оттого, что забыла обстоятельства смерти Крисси, а из-за того, что пренебрегала своими сыновьями.

Фактически ее поведение по отношению к сыновьям было наиболее ощутимым показателем перемен. Оба ее сына вернулись домой, и, хотя их конфликты с матерью не прекратились, характер их изменился. Пенни теперь ругалась с ними не из-за взноса за место на кладбище и празднования дня рождения Крисси, а из-за того, что Брент берет пикап, а Джим не может удержаться на работе.

Кроме того, Пенни продолжала отделять себя от Крисси. Ее визиты на кладбище стали более редкими и короткими; она раздала большую часть одежды и игрушек Крисси и разрешила Бренту занять ее комнату; она сняла завещание Крисси с холодильника, перестала звонить ее друзьям и воображать себе события, которые могла бы пережить Крисси, если бы была жива, – например, ее выпускной бал или поступление в колледж.

Пенни выстояла. Думаю, я не сомневался в этом с самого начала. Я вспомнил нашу первую встречу и свою озабоченность тем, как бы не влипнуть и не начать заниматься с ней терапией. Но Пенни добилась того, чего хотела: прошла бесплатный курс терапии у профессора Стэнфордского университета. Как это произошло? Просто так получилось? Или я подвергся искусной манипуляции?