Читать книгу - "Мед и яд любви - Юрий Рюриков"

Впрочем, если влюбленность у таких людей сильная, она может и стать любовью. Но для этого ей надо внутренне перестроить человека, вырастить в его душе струны эгоальтруизма, которые только и могут излучать любовь. Это требует перелома в себе, долгой и изнурительной перезарядки многих душевных рефлексов, желаний, обыденных пружин чувства, воли… К сожалению, на такую «революцию души» способны немногие.

«А стоит ли заботиться о людях, которые неспособны любить? Вы сокрушаетесь о них да еще хотите, чтобы вместе с вами сокрушалось искусство. Но естественный отбор выбраковывает таких людей, и правильно делает. Не можешь любить — не найдешь себе партнера, выгодного для биологической эволюции, не дашь потомства, очистишь общество от неполноценных людей. Неспособность любить — это биологический изъян, может быть даже наследственно закодированный, и для человечества очень опасно, когда он передается следующим поколениям» (Полина С-ва, преподаватель вуза, Саратов, июль, 1976).

Многие, наверно, понимают, что это не так. Неспособность любить — изъян не биологический, а психологический, душевный. Талант любви — это талант души, и он, кстати, в принципе отличается от таланта художника, изобретателя, писателя, ученого.

Главное в таланте любви — не редкостные и сложные способности ума, слуха, зрения, памяти — способности, из которых состоит художественный или научный талант. Главное в нем — именно душевность, сердечность, «человеколюбие» — способность дорожить другими, как собой. Это гораздо более доступный талант, и в идеале он, видимо, может быть у каждого нормального человека.

«Как вас понять? Выходит, у кого такого таланта нет, кто неспособен любить — тот ненормальный? Не перегибаете ли вы палку и не слишком ли больно бьете по нам?» (Клуб завода «Дзержинец», декабрь, 1981).

Согласен, больно. Но способность дорожить другими, как собой — это главная, по-моему, душевная способность человека, центральная человеческая норма. И она служит основой не только любви. Дружба тоже пропитана отношением к другому человеку, как к себе самому[21].

И родительская любовь, и детская любовь к родителям, и другие родственные чувства — все они растут из эгоальтруизма. И сама человечность, гуманность, вернее, ее психологическая сторона — это тоже понимание, что радость так же радостна другому, как твоя радость тебе, а боль так же больна, как твоя боль. Кстати говоря, о сути гуманизма именно так отзывался молодой Маркс. «…Чувства и наслаждения других людей стали моим собственным достоянием», — писал он[22].

Эгоальтруизм — сердцевина основных человеческих чувств, главная опора всей человечности вообще. И можно ли считать нормой то, что не дотягивает до этой нормы? Здесь не кто-то бьет человека со стороны: неспособность любить — это тот обратный конец палки, которым человек сам бьет себя.

Много лет мы смотрели на себя диетическими глазами, жили в атмосфере парикмахерской осторожности — «вас не беспокоит?». В этой атмосфере стало привычкой резкое падение критериев, массовая девальвация норм. Низины начали казаться равнинами, упадок норм — нормой, и от этого катастрофического спада требований страдали все люди и все стороны их жизни — семья, работа, быт, воспитание, гражданские отношения, искусство…

У таланта любви есть и другое измерение — яркость чувств, но оно во многом растет из первого. Конечно, яркость чувств больше всего зависит от темперамента, но сами чувства делаются во многом другими, когда их пропитывает эгоальтруизм. У того, кто влюблен, и у того, кто любит, чувства могут быть одинаково яркими, но их психологическая ткань будет во многом разной.

Эгоальтруизм как бы создает в человеческой душе родники новых эмоций, и из них вытекают особые чувства — те двуцентрические чувства, о которых тут говорилось. От нашего темперамента больше зависят как бы «оценочные» ощущения — любовные радости и горести, сила их двойной оптики, их накал. Но эгоальтруизм, повторю это, окрашивает и их в свои тона, пропитывает их душевностью, и от этого они становятся глубже, психологически насыщеннее.

Я-центристу такие ощущения, увы, недоступны. Вспомним «любовь по очереди» у «цапли и журавля» из записки. По строю своих чувств она очень похожа на несчастную любовь: в ней гораздо больше горестных чувств, чем радостных. Это как бы неразделенная любовь в маске разделенной: главное в ней — драматические вспышки неразделенных, безответных чувств, а между ними вкрадываются антракты спокойных, радостных чувств.

Скорее всего это не любовь, а влюбленность, влечение двух я-центристов. В их чувстве много то ли детского духа противоречия, то ли подросткового отмахивания от родительской ласки, и в каждом из них, пожалуй, это чувство больше держится не на тяге к другому, а на боязни потерять его.