Читать книгу - "Психоанализ детских страхов - Зигмунд Фрейд"

обстоятельства, а момент, в который им стал известен бессознательный комплекс больного, считают также моментом, когда его осмысляет больной. Они слишком многого ожидают, когда хотят излечить больного сообщением этого вывода, в то время как он может использовать его лишь для того, чтобы с его помощью отыскать бессознательный комплекс в его бессознательном, – там, где он закреплен. Первого успеха подобного рода мы достигаем теперь у Ганса. После частичного преодоления комплекса кастрации он теперь в состоянии сообщить свои желания по отношению к матери, и он делает это в пока еще искаженной форме, в виде фантазии о двух жирафах, из которых один тщетно кричит, в то время как Ганс овладевает другим. Овладение он изображает в виде того, что он на него садится. Отец распознает в этой фантазии воспроизведение сцены, разыгравшейся утром в спальне между родителями и ребенком, и не упускает возможности очистить желание от все еще присущего ему искажения. Двумя жирафами являются он и мать. Облачение в фантазию о жирафах во многом детерминировано посещением этих больших животных в Шёнбрунне за несколько дней до этого, рисунком жирафа, который отец сохранил из более ранних времен, возможно, также бессознательным сравнением, связанным с длинной и тугой шеей жирафа[66]. Заметим, что жираф как большое и интересное своей пипикой животное мог бы стать конкурентом лошади в ее устрашающей роли; а то, что отец и мать предстают в виде жирафов, дает нам пока еще не использованное указание для истолкования внушающих страх лошадей.

Две менее значительные фантазии, которые Ганс рассказывает непосредственно после выдумки про жирафов, что он в Шёнбрунне пробирается в запретное место и что он в поезде разбивает окно, при этом оба раза подчеркивается наказуемость поступков, а отец предстает соучастником, к сожалению, не поддаются толкованию отца. Поэтому их сообщение не приносит никакой пользы и Гансу. Но все, что осталось непонятым, появляется снова; оно, словно неприкаянный дух, не находит покоя, пока не получает разгадки и избавления.

Понимание обеих преступных фантазий не доставляет нам никаких трудностей. Они относятся к комплексу овладения матерью. У ребенка словно пробивается некое смутное представление о том, что он мог бы сделать с матерью, в результате чего он овладел бы ею, и для непостижимого он находит определенные образные представительства, общим для которых является насильственное, запретное, а содержание которых, похоже, удивительно хорошо согласуется со скрытой действительностью. Мы можем только сказать, что это символические фантазии о коитусе, и отнюдь не является второстепенным, что в них участвует отец: «Мне хочется что-то сделать с мамой, что-то запретное, не знаю, что именно, но знаю, что ты это тоже делаешь».

Фантазия о жирафах подкрепила мое убеждение, возникшее еще при словах маленького Ганса: «В комнату придет лошадь», и я счел этот момент подходящим, чтобы сообщить ему часть его бессознательных побуждений, постулируемую как очень важную: его страх перед отцом из-за своих ревнивых и враждебных желаний по отношению к нему. Этим я отчасти истолковал ему страх лошадей: отец – это, должно быть, лошадь, которой он боится, имея на то веское внутреннее обоснование. Определенные детали, как то: чернота возле рта и у глаз (усы и очки как привилегии взрослого мужчины), – перед которыми Ганс проявлял страх, казались мне непосредственно перенесенными от отца на лошадей.

Этим объяснением я устранил самое действенное сопротивление осознанию бессознательных мыслей у Ганса, поскольку сам отец играл роль его врача. Отныне пик состояния был преодолен, материал поступал в изобилии, маленький пациент проявлял мужество, рассказывая в подробностях о своей фобии, и вскоре стал самостоятельно вмешиваться в ход анализа[67].

Только теперь становится ясно, какие объекты и впечатления вызывают у Ганса страх. Не только лошади и то, что лошади его покусают (он вскоре утихнет), но и телеги, мебельные фургоны и омнибусы, общим для которых оказывается их большая нагрузка, лошади, которые приходят в движение, лошади, которые выглядят тяжелыми и большими, лошади, которые быстро скачут. Смысл этих определений указывает сам Ганс; он боится, что лошади упадут, и, таким образом, делает содержанием своей фобии все то, что может облегчить лошади это падение.

Совсем не редкость, что истинное содержание фобии, правильное словесное обозначение навязчивого импульса и т. п. удается услышать только после некоторой части психоаналитической работы. Вытеснение затронуло не только бессознательные комплексы, оно постоянно направляется также еще и против их потомков и мешает больным воспринимать сами продукты своей болезни. Здесь возникает странное положение, когда врач обращается за помощью к болезни, чтобы привлечь к ней внимание, но только тот, кто совершенно не разбирается в сущности психоанализа, будет подчеркивать эту фазу усилий и из-за этого ожидать вреда от анализа. Истина в том, что жители Нюрнберга никого не вешают, не заполучив его прежде в свои руки, и что требуется определенная работа, чтобы завладеть болезненными образованиями, которые хотят разрушить.

В замечаниях, сопровождающих историю болезни, я уже упоминал, что весьма поучительно углубляться в детали фобии и получать надежное впечатление о вторично созданных отношениях между тревогой и ее объектами. Отсюда своеобразно диффузный, а затем, с другой стороны, столь строго обусловленный характер фобии. Материал для этих частных разгадок наш маленький пациент, очевидно, получал из впечатлений, которые вследствие расположения квартиры напротив главной таможни он в течение дня мог иметь перед глазами. Также в этой взаимосвязи он выдает заторможенное тревогой побуждение, подобно уличным мальчишкам, играть с нагруженными телегами, поклажей, бочками и ящиками.

На этой стадии анализа он снова находит несущественное само по себе переживание, которое непосредственно предшествовало вспышке болезни и которое, пожалуй, можно рассматривать как повод для этой вспышки. Он гулял с мамой и увидел, как лошадь, запряженная в омнибус, упала и стала брыкаться. Это произвело на него большое впечатление. Он сильно испугался, подумал, что лошадь умерла; отныне все лошади могут упасть. Отец указывает ему на то, что, увидев падение лошади, тот подумал о нем, об отце, и, должно быть, пожелал, чтобы он также упал и умер. Ганс не противится этому толкованию; несколько позже посредством игры, в которую он играет, кусая отца, он идентифицирует отца с внушающей страх лошадью и с тех пор ведет себя по отношению к отцу свободно и без страха, более того, даже несколько заносчиво. Но страх перед лошадьми все еще сохраняется, и нам по-прежнему не ясно, вследствие какой взаимосвязи падающая лошадь взбудоражила его бессознательные желания.

Подытожим то, что было выявлено до сих пор: за выраженным страхом, что лошадь его укусит, был раскрыт более глубоко расположенный страх, что лошади упадут, и