Читать книгу - "Девочка на шаре. Когда страдание становится образом жизни - Ирина Млодик"

Сын попытался отравиться, приняв какие-то таблетки с огромной дозой алкоголя, но бывший друг семьи, после похорон курировавший Андрюшу, не дал свершиться еще одной смерти.

Сначала он попытался приспособить его к тренерству, но плохая речь не позволила ему развиваться на этом поприще: московские матери принимали его за слабоумного и не спешили доверять ему своих мальчишек. Потом привел его на курсы спортивного массажа, а потом для него нашлась работа в центре Каменецкого.

Андрюша воспрял духом, бросил пить, снял комнату в Москве (другу семьи удалось уговорить его отца выделять хотя бы незначительную ежемесячную сумму на съем квартиры, раз уж он не хочет делиться с сыном жилплощадью, которая принадлежит ему по праву). И принялся с таким воодушевлением пользоваться своей физической силой, таская неходящих деток и их коляски, что моментально стал всеобщим любимцем и начал получать столько любви от благодарных матерей, сколько не получал за всю свою жизнь.

Мои первоначальные сомнения: «Могу ли я без особой необходимости просить кого-то помочь с моей затеей?» – девушка-администратор развеяла с улыбкой: «Вы просто посмотрите в его лицо, когда он возьмет Степку на руки, у вас все сомнения отпадут».

«Тепа», – только и сказал великан за всю дорогу до Люблино, широко улыбаясь, будто ему предлагали что-то давно вожделенное. «Тепа», – еще раз произнес он, только с еще большей нежностью, которую трудно заподозрить в таком могучем теле, когда мальчик-колясочник открыл нам дверь.

Степка уставился на нас несколько растерянно:

– Нам же только двадцать шестого на осмотр, Андрюш, ты ничего не перепутал?

– Нет, он ничего не перепутал, это я его попросила, мы едем к маме в больницу. Варя звонила с утра, состояние стабильное, она уже в палате.

Трудно описать выражение его лица… Во всяком случае, мне с трудом удавалось сдерживать слезы. Впервые я порадовалась тому, что лампочка в прихожей такая тусклая. Так, оказывается, легко растрогать этого мальчишку и сделать его растерянным и абсолютно счастливым.

Еще одно выражение – тихого счастья вкупе с непередаваемой нежностью и бережностью мне довелось увидеть пятнадцать минут спустя, когда мальчишечьи руки сомкнулись вокруг богатырской шеи.

* * *

Она плавала в океане. В безбрежном, спокойном, величественном. Они были друзьями – она и океан. Или нет – скорее, она была его дочерью, которую нужно баюкать, любить и беречь. Она точно знала, что он не причинит ей вреда. Ее тело лежало на воде, и можно было не предпринимать никаких усилий для того, чтобы находиться в нем бесконечно долго. Ее будили, а она плакала. Ей казалось, что она теряет его навсегда. «Я это заслужила», – стонала она.

– Заслужила, заслужила, – ласково бухтела Михайловна, – только все равно будем просыпаться. Давай, милая, давай потихоньку.

Когда боль стала возвращаться, она впервые не стала принимать ее как что-то привычное. Жить в океане, который не причиняет тебе боли, в котором можно не бояться, не стараться, не торопиться, не тревожиться, – вот чего она хотела бы теперь.

– Верните мне его, – шептала она.

– Кого вернуть, милая?

– Океан…

– Это уж вряд ли. Больно тебе, что ль?

– Больно… не хочу, чтобы больно.

– Ну этого ж никто не хочет. Потерпи, милая, к утру полегче станет.

Ночью ей приснилась другая его «Мать и дитя» из голубого периода. Он, еще малыш, лет, наверное, трех, тонет в ее объятиях. Она, прикрыв глаза, тонет в нежности и безмятежности присутствия. Пока они вместе, ничего страшного просто не может случиться. Они оба тонут в синеве их покоя. Во сне она с удивлением понимает, что от одиночества и тоски голубого не осталось и следа, лишь затопляющая синь отца-океана.

– Ну вот, вы и вернулись. А то вам тут телефоны обрывали, сын вам трезвонил, потом перестал, или телефон сел, уж не знаю. А меня сегодня выписывают, через пару часов сын за мной приедет. А выглядишь ты бледной больно, может, чего нужно? – Соседка по палате, легко переходя с «вы» на «ты», деловито упаковывала в какие-то громко шуршащие пакеты свои вещи. Шуршание почему-то звучало для Инги оглушительно и даже как будто причиняло боль.

– Нет, ничего не нужно, спасибо, – с трудом просипела она, хотя хотелось крикнуть совсем другое: «Замолчи! Перестань шуметь своими пакетами! И вообще, зачем ты здесь?! Или я? Зачем я здесь? Я не хочу! Отпустите меня назад, я хочу в океан. Там только я и он, там нет никого из вас!»

– Ну что тут у нас? Полюбуйся, Варька, вытянул я с того света тебе подругу, теперь мы в расчете, так? – Стремительно вошедший в палату Смольников и Варя показались ей тоже шумными и какими-то уж очень большими, заполняли собой всю палату. – Сейчас мы проверим, усвоила ли она урок. Больно ли тебе, девица, больно ли, красавица?

– Ты прям как Дед Мороз из фильма «Морозко», тот еще садист был. Ее морозит, а сам спрашивает: «Тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе, красная?» Как ты? – Варя села на край кровати, провела рукой по лицу. – Бледная совсем. Тошнит?

– Так и есть, сам режу, сам и спрашиваю. Так как? Больно?

– Больно… – шепчет она, – и тошнит.

– Больно теперь – значит, живая, теперь уже немного потерпеть нужно. Очень больно? Потерпишь? Или уколоть?

– Потерплю.

– Давай осмотрим тебя, голубушка…

– А у меня для тебя сюрприз! – Варя улыбается, гладя по руке и автоматически щупая пульс. – Сейчас обход закончится, и увидишь.

Она улыбается в ответ, хотя все, что ей хочется сказать: «Просто оставьте меня одну, я заслужила».

Ее снова поглотила почти блаженная дрема, когда шум в дверях заставил ее приоткрыть веки. Это было настолько трудно, она даже не помнит, что и когда еще в ее жизни было более трудным. Она немедленно снова закрыла бы глаза, если бы ей не померещился любимый голос. Она сделала еще одну попытку… Что-то огромное и двухголовое стояло в дверях, Арину она узнала первой, та стремительно подошла к кровати и запричитала:

– Господи, ну какая ж ты бледная…

А дальше такое заветное, такое даже нежданное:

– Мама…

Великан вдруг разъединился и превратился в Андрюшу и Степку. Степка протягивал к ней руки. И как на синей картине Пикассо: кольцо бессильных рук, до боли знакомый запах родной макушки, и покой, и слезы, что текут по лицу, текут… и ничто не может остановить их, столько их накопилось, столько…

– Тепа ы ма-а… – снова произносит великан и тоже плачет, улыбаясь своей удивительной детской улыбкой.

* * *

Отпуск незаметно и стремительно катился к концу. Статья была не написана, планы не исполнены, муж смирился с непредсказуемостью такого события, как ужин в нашем доме, даже когда я в отпуске. Но ощущение того, что не важно, какая именно на улице погода, куда еще заведет меня сюжет детективной истории в моей книге или будет ли предел вечности, прошедшей со времени моего последнего маникюра, – все это стало каким-то не то чтобы второстепенным, но точно менее значительным в сравнении с тем, что приходилось переживать. Муж говорил, что я стала кричать во сне. Мне казалось это странным, с чего бы мне кричать. Однако я значительно потеряла в весе при полном отсутствии диет и при том, что Степка периодически активно угощал меня всякими вкусностями.