Читать книгу - "Там, где тебя еще нет... Психотерапия, как освобождение от иллюзий - Ирина Млодик"

Потом болота закончились и начались предгорья, дорога пошла чуть вверх. Но начались труднопроходимые леса: сплошное сплетение веток. Идти было тяжело, и снова пришлось заночевать. Ну, я тебе скажу, это еще страшнее, чем спать на болоте. Всю ночь там орали и выли какие-то звери. Мы почти не спали, пытаясь поддерживать большой костер, – крупных поленьев не было, а ветки приходилось подбрасывать постоянно. Если бы костер погас, они бы точно сожрали нас живьем.

Когда лес вдруг неожиданно закончился, мы оказались перед отвесными скалами: ни взобраться, ни обойти. Долго думали: вправо или влево идти. Решили пойти влево: по краю леса, вдоль скал. Потом, уже к вечеру, нашли скалу с выступами, можно было бы попробовать забраться, решили – с утра попробуем. Выбрали, что полезут Жозеф и Длинный. Жозеф – легкий, он мог бы встать Длинному на плечи, а тот своими цепкими, как железные крюки, пальцами мог бы хвататься за камни.

Мы с Германом остались внизу, смотрим на них, а живот так и сводит от страха, особенно когда под их ногами камни начинали сыпаться. В конце концов Жозеф добрался до какого-то небольшого выступа, но Длинного подтянуть, конечно, не мог. И вот стоят они так: Длинный – вжавшись в скалу спиной к нам, а Жозеф медленно так разворачивается на своем пятачке и орет: «Вижу! Город наш вижу, вдалеке в тумане». Я ему снизу: «А другую дорогу к Горе видишь? И большие прямые деревья?». А он: «Большие деревья вон там, в другой стороне, куда мы не пошли. Но дороги к ним не вижу. Нет, похоже, к ним дороги либо из-за тумана не видно». «Хорошо, спускайся давай», – кричу ему.

Не знали мы, дружище Ганс, что труднее всего не забраться, а спуститься. На скалах с детства живем, да вверх по ним не лазали никогда. Сначала Жозеф сорвался и упал, умер мгновенно, даже сообразить ничего не успели. Потом Длинный, он как своими пальцами-крюками ни цеплялся, а потерял опору и все – тоже упал. Расшиб себе что-то внутри. Два дня кричал, а мы ничего сделать не могли. Ужасная смерть, до сих пор крики его в ушах стоят…

Когда и его похоронили, я решил, что нам надо возвращаться, потому как одним нам эту гору не одолеть, а задание мы выполнили: Жозеф указал, где растут прямые деревья…

Эта прожорливая топь – чудовище, постоянно требующее жертв. По одному на каждый проход по ней. На обратном пути она взяла Германа…

Вот я и думаю, Ганс, не дороговато ли нам обходится строительство? Четверо моих парней пропали ни за грош. Ты меня еще спрашивал, почему нам Правление не платит? А я вот теперь думаю: это мы платим Правлению, да еще такую большую цену. А главное: за что? Кому нужна эта чертова вышка?

Они еще посидели в тишине, слушая, как грот гасит звуки моря. Хилый в какой-то момент даже смахнул слезу. Ганс обнял его за плечи, и они некоторое время просто сидели рядом, объединенные общей печалью и общей тайной…

К полудню следующего дня Берта принесла к дверям сапожнической мастерской последние городские новости: рано утром Хилого нашли там же, где и Эрика, – его тело плескалось у берега.

Ганс онемел… Казалось, что жизнь внутри него остановилась: легкие перестали наполняться воздухом, а сердце стучать. Берта продолжала щебетать, постоянно причитая и взмахивая своими крошечными ручками, но Ганс ее не слышал – чувство вины затопило все его существо.

Он с трудом дожидался вечера, когда старик и сын вернутся с моря и поднимутся в Город. Боялся ли, что придут за ним? Сам ли хотел бежать туда, где живут Смотрители, чтобы убить их всех голыми руками? Или хотел завернуться во все теплое и лечь к очагу? И то, и другое, и третье. Поэтому он сидел, не в силах выбрать, и не двигался, пытаясь найти в себе хоть одну мысль, способную заглушить боль, страх и ярость, зреющие глубоко внутри.

Рыбак с Себастьяном зашли сами, Ганс разместил их возле очага, помогая старику укрыть его ноющие ноги.

– Сынок, я все слышал! Хилый… Не щадят никого. Везде уши.

– Я не понимаю одного – скажите, почему Хилого? Почему не меня? Ведь из-за меня это все! И поход к Горе, где его ребята погибли… И это ведь я уговорил Хилого рассказать о походе, он же не хотел, боялся, а я уговорил… Почему не меня?

– Хилый был сломлен и мог рассказать еще кому-то, а ты им зачем-то нужен… либо и ты в большой опасности, сынок.

– И еще. Я не понимаю, почему я, например, как простой житель города не могу отправиться к Горе, если захочу? Что в этом для них опасного? Тем более там топь, лес, звери, скалы. Все такое непреодолимое. Чего они так боятся? Что им с того, если я сгину на этом пути? Мне все равно не жить. Рано или поздно они придут за мной либо убьют еще кого-то, кто скажет мне лишнее слово, и тогда я сам жить уже не смогу… Я должен идти.

– Куда идти, Ганс?

– Туда, к Горе. Я все равно не могу так больше! Жить, чинить этим сволочам сапоги, делать вид, что не задаюсь вопросами, не ищу ответы, не скорблю о погибших друзьях, не знаю, что такое настоящий солнечный свет. Как я могу жить?

Старик посмотрел на него с печалью, и что-то еще было в его глазах: то ли зависть, то ли гордость – не разберешь.

– Я пойду с ним, отец! Я хочу пойти с ним! Я должен! – Себастьян схватил руки старика, от чего тот чуть поморщился от боли. – Мы накопили немного денег за это лето, тебе будет на что прожить до следующего лова, а там ты сам понемногу: с маленькими сетями ты сладишь, а большие не закидывай…

Ганс заколебался:

– Себастьян, это очень опасно. Ты же слышал: непроходимое болото, у нас даже карты нет. У Хилого она была, но и они двоих в болоте потеряли. Мы идем в никуда. Меня ведет только ярость и желание либо вырваться отсюда, либо умереть. Не для того все эти ребята погибли, чтобы я продолжал клеить подошвы и сшивать голенища. Я готов или умереть, или победить этот остров. А ты? Зачем это тебе?

– А я – сын своего отца. – Себастьян распрямился, и Ганс вдруг увидел, как крепок телом этот юноша, которого Ганс совершенно безосновательно считал значительно более молодым, чем он сам. – Не забывай, Ганс, что мой отец родился на другой земле и когда-то отправился в опасное плавание на большом корабле. А потом, когда остров захватил его в плен, пытался бежать, следуя рискованному и почти безнадежному плану. Моя мать – отважная и умная женщина. И ты знаешь, я тоже родился не для того, чтобы всю жизнь рыбачить на разваливающейся лодке. Я многое умею и готов рискнуть. У меня есть план, я его уже давно обдумываю.

Они решили отправиться ближе к ночи: в темноте и тумане легче избежать вездесущих глаз Смотрителей. За ночь им предстояло добраться до дальних рощ, там поспать несколько часов и к следующей ночи приблизиться к болотам, чтобы поутру начать опасный путь через прожорливую топь, так любящую жертвы.

* * *

Пришла осень, а вместе с ней вернулась такая знакомая Анне тоска: просыпаться не хотелось, ноги упорно не желали нести ее в сторону работы, и даже отсутствие Феоктиста Петровича, впервые за пятнадцать лет работы взявшего больничный, не делало рабочий день короче, а составление балансового отчета – увлекательнее. И назревающие перемены в отделе – одна из «гламурных дур» уходила в декрет со дня на день, и на ее место обещали взять другого сотрудника – не возбуждали в Анне никакого интереса и надежд на более светлое будущее. В ней снова зарождалось привычное уныние.