Читать книгу - "Справедливость: решая, как поступить, ты определяешь свой путь - Райан Холидей"

Или не сделать.

Однако в случае Кларксона предстояло сделать много.

Очень много.

Кларксон начал с самого начала. Не удовлетворившись своими знаниями уровня колледжа, он принялся активно изучать и исследовать институт, о котором большинство людей отказывались думать. Он прочитал о рабстве все, что смог найти: как оно устроено, насколько прибыльно, что думают люди, находящиеся внутри этой системы, какие у них секреты. Он беседовал с работорговцами и бывшими рабами. Разговаривал со страховыми компаниями и портовыми чиновниками. Поднимался на невольничьи суда. Когда он впервые оказался на борту одного из них на Темзе, он спустился в трюм и с «унынием и ужасом» воочию увидел камеры, где держали рабов.

Работая по 16 часов в день, преодолевая тысячи миль в месяц, он изучал документы и вел беседы. Он фиксировал высокую смертность на невольничьих судах не только среди рабов, но и среди экипажей — во время каждого рейса умирало до 20% моряков. Он собрал не просто данные, а впечатляющие истории, которые общественность никогда не слышала. Он приобретал союзников, подружился с освобожденным рабом и писателем Олаудой Эквиано, а позже помог собрать деньги для освобождения Фредерика Дугласа. Сблизился с маркизом де Лафайетом, вдохновив его подхватить это дело, и в течение следующих 30 лет Лафайет занимался тем же в Америке и Франции.

Одним из лучших сторонников Кларксона был Джозайя Веджвуд, богатый мастер-керамист, официальный поставщик королевы. Веджвуд не просто согласился с его аргументами, а смог донести их до публики в ярких образах. Именно к нему обратились активисты, когда решили создать печать общества — рисунок коленопреклоненного раба с кандалами на руках и ногах, взывающего к милости. «Разве я не человек и не брат?» — гласил текст ниже.

Невозможно представить, какой силой обладал этот образ в те годы, если учесть, что сегодня мы — дети того мира, который он изменил. Мы больше не задаемся вопросом, является ли смиренный, страдающий от боли раб человеком, нашим братом. Но в XVIII веке это душераздирающее изображение рабства и его цены ударило людей под дых, впервые лишив их многих приятных заблуждений, позволявших оставаться равнодушными.

Вскоре после появился еще более мощный образ, ставший прямым результатом кропотливых расследований Кларксона. Он заказал выполнить с тошнотворной точностью чертеж настоящего невольничьего судна с детальными размерами; на нем были дорисованы рабы — так, как они на самом деле бок о бок набивались под палубой. Надпись: «У рабов, размещенных на полках и под ними, пространство в высоту между балками составляет всего 2 фута и 7 дюймов»[102].

Вот оно — всё по полочкам. Эту точность подчеркивали едва заметные выражения лиц каждого из 454 мужчин и женщин на рисунке. Это не просто работники, которых перевозят с одного рынка на другой, — рабов с промышленной алчностью упаковывали похлеще сардин, загоняя в условия, при каких мало кто мог бы выжить. Подобно тому как впечатляющие фотографии горящего монаха или детей в клетках на границе могут в одночасье изменить общественное мнение[103], рисунок Кларксона произвел взрывной эффект. Отрицать или игнорировать этот ужас больше не было шансов. Никто не мог заявлять, что происходящее справедливо, честно или порядочно.

Но что могли сделать люди? В Англии мало кто имел право голоса, и уж точно им не обладали рабы. И не случайно. Круги, извлекавшие выгоду из рабства, — как и из любой другой несправедливости — не собирались просто так позволить народу законодательно оставить их без прибыли! Это извечная проблема общественных движений: как безголосым использовать свой голос, чтобы добиться перемен?

Много лет спустя поэтесса Одри Лорд произнесла знаменитую фразу: «Инструменты хозяина никогда не разрушат дом хозяина». Однако, когда речь идет об отмене рабства, мало что настолько сильно отличается от реальности — и это хорошо. И не только потому, что Кларксон собрал блестящую коллекцию различных инструментов рабства — тиски для пальцев, цепи, кнуты — и затем демонстрировал ее с потрясающим эффектом на собраниях и выступлениях.

Рабство — продукт капитализма, и капитализм же был использован для его уничтожения. Кларксон связал рабство с институтами, которые опирались на него: от текстильной промышленности до индустрии кофе и табака. Но активнее всего он преследовал производителей сахара — продукта, неотделимого от жестоких рабских плантаций Карибского бассейна. «Можно сказать, что с каждым фунтом сахара, — утверждал один известный аболиционист, — мы потребляем две унции человеческой плоти».

Это не то, что хочется слышать о своем бизнесе!

Один известный поэт назвал чай «напитком, подслащенным кровью»[104], и продажи резко упали. Едва ли не самый распространенный обычай Англии внезапно оказался связан с отвратительной жестокостью. Превратив чаепитие в политический акт, Кларксон использовал общественный резонанс для первых эффективных потребительских бойкотов. Целые города по всей Англии отказывались в знак протеста от сахара, сотни тысяч людей отвергли традиционное чаепитие во второй половине дня или переключились на зеленый чай. И это была не просто демонстрация добродетели: компании начали менять условия труда и указывать в рекламе, что их сахар «произведен СВОБОДНЫМИ ЛЮДЬМИ».

Кларксон изобрел политическую эмблему, политический плакат и потребительский бойкот. Популяризировал политическую петицию и создал первую масштабную политическую коалицию[105]. Использовал возмущение людей для культурных и, что особенно важно, законодательных перемен. Когда Томас Кларксон умер в 1846 году в возрасте 86 лет, рабство в Англии было мертво уже более десяти лет, а работорговля — почти четыре десятилетия.

Один человек, одна идея, миллионы измененных жизней и предотвращенных невыразимых страданий.

Небольшая группа преданных своему делу людей действительно может изменить мир, и для того им не нужно ничего и никого сжигать.

И все же это лишь малая часть их наследия.

Потому что вскоре после смерти Кларксона, когда Соединенным Штатам предстояло бороться с рабством еще много лет, появилась другая группа людей, опиравшаяся на импульс, данный этими аболиционистами. На сей раз в основном женщины, и их было гораздо больше — около 300 человек.

Спустя чуть более 50 лет после встречи в лондонской типографии эта группа собралась в маленькой часовне в Сенека-Фолс, штат Нью-Йорк. Церковь оказалась закрыта, но, к счастью, пятилетний племянник одной из этих женщин забрался туда через окно и отодвинул задвижку изнутри. Там, на конференции в Сенека-Фолс, зародилось движение за права женщин, которое возглавляли активные участницы движения аболиционистов.

«История человечества есть история беспрестанных несправедливостей и насилий со стороны мужчины по отношению к женщине, имевших своей целью утверждение абсолютной тирании над ней», — заявили они, перефразировав Томаса Джефферсона и усилив его декларацию[106]. Здесь нет никакого преувеличения. Когда основатели разрабатывали законы для новой нации в 1776 году, Эбигейл Адамс просила своего мужа «помнить о