Читать книгу - "Грустный оптимизм счастливого поколения - Геннадий Козлов"

Второй драматический случай произошел с ним вскоре после демобилизации. Во время постройки дома они с шурином тесали бревно, начав с противоположных концов. То ли они были выпивши, то ли, увлекшись работой, не заметили неотвратимо приближающейся встречи в середине бревна, сказать сейчас трудно. Однако встречу эту дед запомнил на всю жизнь, получив шрам от топора шурина прямо по центру головы. Фельдшер сказал, что еще полмиллиметра – и был бы пробит не только череп, но и оболочка мозга, что по тем временам являлось смертельной травмой.

Этими двумя случаями судьба деда напоминает судьбу его дома, также дважды уцелевшего по счастливой случайности от зацепивших его снарядов. И вообще дом был деду под стать. С одной стороны, вроде и не представлял собой ничего особенного, а с другой – оказался крепким и надежным.

Следует упомянуть еще об одном моменте из биографии деда, имевшем для всей его жизни немаловажное значение. Служа в гостинице в качестве посыльного, дед однажды познакомился с ясновидцем, и тот предсказал ему дальнейшую судьбу, причем весьма детально, назвав количество детей, будущую специальность, место работы и проживания. В том числе он определил и продолжительность жизни в семьдесят пять лет.

Поначалу дед не принял это всерьез, но по мере того, как предсказания одно за другим неукоснительно сбывались, не только он, но и все родственники поверили в них безоговорочно. В частности, когда в семьдесят три года у деда случился инфаркт, за его жизнь никто из нас всерьез не опасался. И действительно, все обошлось, за исключением разве того, что дед сильно изменился, стал считать себя больным и совершенно потерял интерес ко всем делам, выходящим по своим перспективам хотя бы на несколько лет вперед.

Шли годы. Ему исполнилось семьдесят пять. Приехав как обычно в деревню, я нашел деда еще вполне крепким, но весьма удрученным. До исполнявшихся в конце года семидесяти шести лет ему оставалось пять месяцев. Прощаясь с ним в конце августа, я не сомневался, что вижу деда в последний раз. Бабушка к тому времени потихоньку приготовила похоронную одежду. В Москве мы каждый день ждали печальную весть.

Самой трудной для деда была последняя неделя, когда до конца отпущенного срока остались считаные дни. Вечером накануне дня рождения дед простился с бабушкой и долго не мог заснуть. Но, к удивлению, он был жив и на следующее утро. Потребовалось еще несколько месяцев, чтобы поверить в ошибку предсказателя, которая, в конечном итоге, составила пять лет.

Бабушка была значительно моложе деда, но и она в моей памяти с самого начала запечатлелась старой. Всю жизнь она была на вторых ролях, хотя, как я сейчас понимаю, именно она была сердцем и объединяющим началом всей большой семьи. На ней было все хозяйство с огородом, поросенком, козой и курами. В прежние годы была еще корова, и тогда в обязанности бабушки входила ежедневная продажа молока в Ленинграде. Но кормить корову с каждым годом становилось все труднее из-за проблем с покосом. В конце концов председатель колхоза вообще запретил косить для нее траву где бы то ни было. Дед в отчаянии даже обратился с письмом к К. Ворошилову – председателю Президиума Верховного Совета СССР. Ответ, на удивление, пришел, но уклончивый – на усмотрение колхоза. Корову пришлось зарезать.

Образование у бабушки было крошечное – одна зима в сельской школе. Читать и писать она практически не умела. Да ей было и не до того. Вставать и зимой, и летом всегда приходилось затемно. Весь день в делах, не присесть. Передышка только за вечерним чаем:

– Давайте попьем неторопя.

Жили они на пенсию деда в двести десять рублей, малость откладывая из этих скудных денег «на черный день». Покупали только хлеб, соль, сахар и папиросы деду, самые дешевые – «Красная звезда». Когда при Н. Хрущеве пенсию увеличили до шестисот дореформенных рублей, они не могли поверить, что это надолго, и продолжали жить как и прежде. Разве что дед стал выписывать газету – «Лениградскую правду». В результате через несколько лет у них появились накопления, которых могло бы хватить на ремонт дома или другие назревшие нужды. Но с дедом об этом было бесполезно даже заговаривать, поскольку суровая жизнь сделала его предельно экономным.

В отличие от деда, трудности жизни не огрубили характер бабушки. Она никогда не унывала, по крайней мере на людях, была всегда заботлива и ко всем добра. При любых конфликтах она была готова принести себя в жертву, чтобы только избежать ругани и разлада. Нечего и говорить, что за всю жизнь она никого не только не обидела, но даже не упрекнула. По живости ума она не уступала более образованному деду и была к тому же удивительно понятливой и остроумной. В ее памяти было немало прибауток времен молодости, по которым можно заключить о сохранившихся озорных черточках.

После смерти деда бабушка отказалась переехать к детям, дабы не быть им обузой, и осталась жить в деревне одна. Во многом ее жизнь в семьдесят лет началась заново. Долгая зима инициировала ее к изучению грамоты. Она начала потихоньку читать книги и писать письма. Первое время разобрать их было крайне сложно. Каждое слово содержало столько ошибок, сколько в нем было букв. Дополнительно чтение осложнялось тем, что все письмо было написано слитно. Но уже на следующую зиму письма стали вполне читаемыми. Особый интерес у бабушки вызывали исторические романы, которые мы с удовольствием ей поставляли. Прожила бабушка после смерти мужа еще восемь лет.

Из ценных вещей у бабушки была только швейная машинка «Зингер», а у деда – морской бинокль, который, к сожалению, не сохранился. Поначалу настоящей мебели в доме не было вовсе, но со временем ленинградские сыновья и дочери по мере новых приобретений свезли сюда кровати, стулья, диван, люстры, посуду, картины, безделушки, а также разнообразную одежду и обувь. Постепенно дом превратился в музей старых вещей, некоторые из которых пришли еще из XIX века и были сделаны весьма искусно. На чердаке собрались замысловатые по форме керосинки и керосиновые лампы, вышедшие в отставку с появлением в деревне электричества. Не помню случая, чтобы что-либо из вещей было выброшено на свалку. Да, собственно, никакой свалки в деревне и не было. Хозяйства были безотходными, даже жестяные консервные банки, коих было немного, шли в дело.

Основное место в доме занимала русская печь, выходившая закопченной кирпичной трубой на крышу. Кроме плиты с конфорками в печи была просторная топка, над которой, как и положено, располагалась лежанка.

Дедушка к печи относился с большим почтением – это был самый сложный и ответственный агрегат во всем незамысловатом хозяйстве. Для прочистки трубы даже приглашался профессионал – трубочист. Связано это было с воспоминаниями о деревенских пожарах, коих на памяти деда было два, лишивших в свое время половину жителей не только крова, но и всего имущества, скота и продовольствия. Более страшных бедствий российские деревни не знали.

Бабушка каждое утро разводила в топке огонь и готовила еду. Иной раз пироги с творогом и всегда картофельную запеканку с твердой корочкой, неспешно созревшей в медленном жару остывающей печи. В духовке такую не испечешь – обязательно где-нибудь пригорит.