Читать книгу - "Странники в невообразимых краях. Очерки о деменции, уходе за больными и человеческом мозге - Даша Кипер"

такой степени прав, сравнивая сознание с “верхушкой айсберга”[41] (хотя сам он вкладывал в эту метафору несколько иной смысл). Новое, экспериментально подтвержденное бессознательное делало акцент на когнитивной и перцептивной деятельности, которая постоянно идет в мозгу независимо от сознания[42].

Мало того, бессознательная деятельность, как пишет Тимоти Уилсон в своей книге “Сами себе чужие”, является “частью архитектуры мозга”[43] и влияет на суждения, чувства, язык, восприятие и принятие решений, делая нас более эффективными. Это “адаптивное бессознательное” (термин, введенный в обращение социальным психологом Дэниэлем Вегнером[44]) позволяет быстро оценивать окружающую обстановку и реагировать на нее, не подключая сознание, которое работает медленнее и требует бóльших умственных усилий. А поскольку адаптивное бессознательное скрыто от глаз, мы считаем, что большинство наших мыслей и поступков продуцируется сознанием.

Для наглядности представим разум, уверенный, что он производит некое действие, и невидимых существ в его тени, которые бездумно и безропотно, точно зомби, осуществляют это действие за него. Неслучайно бессознательную деятельность иногда называют “зомбосферой”[45]: невидимые трудяги-зомби особенно активны в такие моменты, когда мы делаем что‐либо автоматически – причесываемся, моем посуду, щелкаем выключателем, – то есть выполняем задачи, не требующие их осознания.

Но бессознательная деятельность может отвечать и за куда более сложно организованные суждения и поступки, особенно если дело касается навыков или специальных знаний[46]. Поэтому даже люди, занимающиеся интеллектуальной деятельностью или механическим трудом, требующим филигранной точности, способны работать на прежнем уровне на начальных и даже на более поздних стадиях деменции. Разумеется, это скрывает от больных степень их когнитивных нарушений и дает ложную надежду окружающим.

Врачи, адвокаты, водопроводчики и профессора могут выглядеть и звучать так, будто все шестеренки у них в голове вращаются как по маслу, но на самом деле шестеренки давно заклинило, и впечатлением здравости они во многом обязаны бессознательной деятельности. Неудивительно, что близкие попадаются на обман: все мы привыкли считать, что наши суждения, мышление и характер управляются сознательными и целенаправленными “высшими” процессами[47], и нас поневоле озадачивает, когда больные деменцией не производят впечатления окончательно слетевших с катушек.

Когда Мила Ривкин заболела по‐настоящему, родные не сразу это заметили. Основные черты ее личности, обусловленные бессознательной деятельностью (темперамент, предпочтения, характерные реакции, общительность), практически не изменились. Для Лары и Миши она оставалась все той же Милой – назойливой, с невнятными рассуждениями. Разве что назойливость усилилась и невнятности стало больше – так организм Милы инстинктивно сопротивлялся болезни. Как и мистер Кеслер, по мере расстройства сложной когнитивной системы Мила все больше полагалась на сценарии поведения, услужливо предлагаемые сферой бессознательного[48], – сценарии, которые выручали в любой ситуации и всегда соответствовали сущности Милы.

Поэтому, когда она в очередной раз заводила излюбленную песню о том, как ее называли “хворенькой”, Лара слышала голос матери, а не голос болезни. И когда Лара язвила или укоряла в ответ, она реагировала на мать, а не на болезнь. Ну а Мила, которая, конечно, не подозревала, что терзает дочь непрерывными замечаниями и вопросами, искренне удивлялась такой реакции.

Мила: Куда это ты вдруг собралась?

Лара: Куда я обычно собираюсь? В булочную.

Мила: Ах, в булочную? А мне что прикажешь делать? Кто обо мне позаботится, пока тебя нет? Я и так все время одна.

Лара: Ну что ты говоришь, мама? Мы же весь день провели вместе. Сперва ходили гулять, затем мылись, потом ужинали.

Мила: Стало быть, я обуза?

Лара: Мам, что ты хочешь, чтобы я на это ответила?

Мила: Я ела? Очень хочется хлеба.

Лара: Мы с тобой только что это обсудили. Я поэтому и иду в булочную. Твой любимый хлеб кончился.

Мила: В булочную? А я?

Лара: Ты остаешься дома.

Мила: Одна. Как собака.

(При виде уходящей дочери у Милы начинается паника.)

Мила: Куда ты уходишь?

Лара: В сотый раз повторяю. В булочную!

Мила: А как же я?

Лара, естественно, расстраивалась. Как это часто бывает с теми, кто превращается в сиделку при больном родственнике, она, словно заразившись повадками Милы (причем именно теми, которые ее особенно раздражали), стала копировать поведение матери. Для начала она заметила, что повторяет одно и то же по нескольку раз. Отчасти такое “инфицирование” мозга происходит из‐за его пластичности. Здоровый мозг обладает чудесной способностью адаптироваться, но в случаях постоянного взаимодействия с деменцией почему‐то не хочет этой способностью воспользоваться. Вместо того чтобы помочь близким изменить их привычки и ожидания, научив делать скидку на вызванные болезнью нарушения, здоровый мозг развивает в родных упрямство и склонность к назойливым повторениям – качества, свойственные больному. Объясняя причины такой когнитивной ригидности в своей книге “Пластичность мозга”, психиатр Норман Дойдж приводит аналогию с санками, придуманную неврологом Альваро Паскуалем-Леоне[49]. Представьте себя на санках на вершине горы, покрытой свежим снегом. Вы кое‐как скатываетесь вниз, увязая в сугробах, снова лезете на гору и там решаете: то ли съехать по старой колее, то ли проложить новую. Вариантов множество, но каждый раз, пуская полозья по старой колее, вы ее утрамбовываете, а чем лучше колея утрамбована, тем легче по ней катиться. Так повторение порождается повторением.

Частые повторения – один из симптомов деменции, но неочевидный для близких, поскольку повторения бывают вызваны не только патологическими процессами. Фиксации, требования, устойчивые речевые конструкции, изводящие замечания и непрекращающиеся, докучливые телефонные звонки естественны для любого человека, находящегося в состоянии стресса[50]. Болезнь Альцгеймера особенно известна тем, что создает такое острое ощущение потерянности, беспокойства и необъяснимой душевной смуты[51], что система привязанности оказывается перегружена, вынуждая больных одержимо искать хоть какую‐нибудь “надежную базу” – отсутствующего родителя, дом, куклу, предмет одежды – все, что ассоциируется у них с безопасностью.

Мила превратила Лару в свою “надежную базу” задолго до того, как заболела. Тревожный тип привязанности также не возник в одночасье: он был у Милы всегда – болезнь лишь обострила его[52]. Кстати, будь у Милы избегающий тип привязанности, все протекало бы точно так же. Только вместо того, чтобы искать близости, Мила стала бы еще более мнительной, отвергала бы всякую помощь и доказывала бы свою независимость. Иными словами, поведение, которое изо дня в день видят близкие, ухаживающие за больными, мало чем отличается от того, которое больные демонстрировали в предыдущие годы, просто оно кажется более выраженным.

Мила дергала Лару каждые пять минут не только потому, что не