Читать книгу - "Теория стаи. Психоанализ Великой Борьбы - Алексей Меняйлов"

Странное разминирование мостов в разгар полыхающей в Европе Второй мировой войны пытались, разумеется, объяснить — но всегда в рамках суверенитизма. В сущности, до сих пор придумано лишь два таких объяснения:

— Сталин — дурачок, разминирование мостов — одна из великого множества его ошибок;

— Сталин готовился захватить весь мир, и для того, чтобы наступлению на Европу ничто не мешало, приказал мосты разминировать.

Сторонников первого — оправдывающего, якобы, Сталина — объяснения о случайности множества странных, но весьма закономерных поступков Сталина не переубедить — это подсознательное оправдывание не Сталина, а себя, это свои закономерно гнусные поступки называют ошибочными, тем сохраняя за своим вождем право на самолюбование.

Что же касается второго объяснения, о подготовке «советизации» Европы, а затем и мира, то с его помощью, действительно, пытаются объяснить многое, — в том числе и приказ разрушить укрепления на старой границе (дескать, редко стоящие ДОТы мешали советским колоннам наступающих, а противотанковые рвы, соответственно, советским танкам. Глупое, конечно, объяснение — по уровню интеллекта напоминает майорское. Если с некоторых пор по-немецки педантичный Сталин так уж хотел захватить мир, то на сэкономленные от незасыпания противотанковых рвов (они никому не мешали) средства можно было вооружить еще одну дивизию. В которой пригодилась бы взорванная на ликвидированных партизанских базах взрывчатка.

Однако, нельзя не согласиться с главным «майорским» наблюдением — расположение Красной Армии перед 22 июня 1941 года, действительно, никоим образом не соответствовало интересам обороны.

Армия была так расположена согласно приказам Сталина — чего же он хотел?

Если не обороняться — то чего? Наступать?

Сталин, если чего подсознательно и хотел, то только не наступать, — хотя, действительно, оставлял в армии только тех, кто мог мыслить исключительно категориями наступательной войны. Субвождь хотел не наступать.

Да, действительно, Сталин отдал очень много «ошибочных» приказов:

— приказал разминировать мосты;

— приказал переслать большое число здоровых обритых мужчин в военной форме ближе к границе (но без тяжелого оружия — оно, поперек всем законам ведения войн и даже правилам передислокаций в мирное время, перевозилось отдельно; обритость же облегчала задержание здоровых мужчин гитлеровцами и многочисленными, откуда ни возьмись появившимися, полицаями);

— приказал разрушить высокоэффективные оборонительные сооружения на старой границе;

— приказал разоружить минные поля;

— приказал выложить имевшиеся боеприпасы впереди скученных у границы безоружных здоровых мужчин;

— приказал разбавить русские части украинцами и лицами, выражаясь языком начштаба вермахта, «монгольской национальности»;

— приказал лишить войска навыков оборонительных сражений;

— внушил доктрину наступательной войны омоложенному офицерскому корпусу.

Сталин вести наступательную войну мог, но только в смысле каннского погрома — подставляя подчиненных под окружение и уничтожение. Сталин весь 41-й и 42-й не уставал повторять это упражнение, посылая людей в бессмысленные атаки — то есть действовал в точности как сын мясника Варрон.

Конечно, Сталин рационализировал свои «странные» непроизвольные действия по разрушению обороны страны тем, что готовился к мировой революции, к освобождению Европы от Гитлера. В таком случае концы манипуляций с обороной худо-бедно сходились, — и тем устранялась критика тех немногих оставшихся в его аппарате способных на критическое мышление. (Вообще говоря, сталинское бряцание оружием под лозунгом «Мировая революция!» Гитлеру было на руку и даже необходимо: европейские «внутренники» вместе с «болотом» пугались, становились гипнабельнее — и тем непроизвольно попадали в волю сверхвождя.)

И становилась более убедительной его, коротышки, роль — великого человека, колосса.

А вообще жизнь Кавказца была ничтожна и трагична. Он любил — и страстно. Но был обречен на платонические взаимоотношения, потому что и он, и Гитлер — оба физиологически были Джульеттами.

А две Джульетты, как ни крутись…

К тому же особую трагичность любви двоих диктаторов придавало то, что между ними стоял не какой-нибудь зацивилизованный до полного демократизма народ, но русские. Которые своим неугодничеством обрекали Сталина на повторение несчастной невротической судьбы его чувств к Ленину, — вслед за биологической деградацией кумира-параноика неизбежно наваливалась ничем не ограничиваемая к «возлюбленному» ненависть.

Вплоть до Парада Победы на Красной площади.