Читать книгу - "Любовь: история в пяти фантазиях - Барбара Розенвейн"

не только повинуются, но служат, не только управляемы, но угнетены и порабощены тиранией так, что не имеют ни имущества, ни родных, ни жен, ни детей, ни даже самой жизни». Тиран оказывается монструозным «другим я»: «Откуда взял бы он столько глаз, чтобы следить за вами, если бы вы сами не давали их ему? Где бы он достал столько рук, чтобы наносить вам удары, если бы он не брал их у вас же?»[36] В «Рассуждении о добровольном рабстве» любовь предстает чем-то, что легко подделать и в чем легко ошибиться: можно одурачить себя, поверив, что вы и другой человек единомышленники, тогда как на самом деле вы лишь его раболепный лакей.

Если Монтень действительно хотел, чтобы «Рассуждение о добровольном рабстве» появилось в сборнике его опытов после текста «О дружбе», то он вполне мог сделать это, уравновесив историю идеальных дружеских отношений несколькими весьма уместными предостережениями. Но, как уже было сказано, взамен он поместил в этой части книги серию любовных сонетов. Послужили ли они той же цели — предостережению? Безусловно: в сонетах рассказывается история об одурманенном поэте, оказавшемся под каблуком «тирана» по имени Любовь, который разжигает его надежды для того лишь, чтобы их погасить, — поэт домогается дамы, которая одновременно и поощряет, и отвергает его[37]. Отношения с женщинами всегда несовершенны. Таким образом, статья «О дружбе» и тексты, которые должны были следовать за ней — будь то рассуждение о свободе или стихи о любви, — являлись не максимально идиллическими утверждениями единодушия, а шедшими рука об руку размышлениями о его возможностях и ловушках.

Что же касается такой ловушки, как дружба с женщинами, то Монтень категорически заявлял, что ни одна из них не может стать другим «я»: «Обычный уровень женщин отнюдь не таков, чтобы они были способны поддерживать ту духовную близость и единение, которыми питается этот возвышенный союз»[38]. Однако позже, на склоне лет, готовя новое издание своих «Опытов», Монтень, по-видимому, написал опровержение на отдельном листе, вставленном в текст «О самомнении», и назвал своим настоящим другом женщину по имени Мари де Гурне.

Впервые прочитавшая «Опыты» в 1584 году, Гурне познакомилась с Монтенем только в 1588 году, всего за четыре года до его смерти. Будучи почти на сорок лет моложе, она, как утверждалось в дополнении к статье «О самомнении», дала Монтеню надежду на то, что «эта исключительная душа созреет когда-нибудь для прекраснейших дел и, среди прочего, для совершенной и священнейшей дружбы, до которой не возвышалась еще… ни одна представительница женского пола»[39]. Когда Монтень умер, именно Гурне подготовила его «Опыты» для нового издания, вышедшего в 1595 году вместе со вставкой, автором которой, по мнению некоторых исследователей, была она сама. Для нас же более существенно, что Гурне придерживалась идеала женщины как «другого я». В предисловии, написанном ею для нового издания «Опытов», Гурне утверждала, что ее дружба с Монтенем была сопоставима с дружбой Монтеня с Ла Боэси, провозгласив, что она «одна обладала совершенным знанием этой великой души (ame)», и похваляясь, что Монтень считал ее разум (ame) «похожим на его собственный». «Дружба, — заявляла Гурне, вторя Монтеню, — это двойная жизнь: быть другом — значит быть [самим собой] дважды»[40].

Зеркальное отображение

Для платоновского Аристофана «удвоение я» предписано богами, для средневекового мыслителя Элреда это результат духовного вливания, осуществленного Христом, а для Монтеня, жившего во времена продолжительных религиозных войн, «удвоение я» опосредует «какая-то необъяснимая и неотвратимая сила», существующая «где-то за пределами доступного моему уму»[41]. Для мыслителей эпохи Просвещения XVII–XVIII веков подобные объяснения были неприемлемы — они стремились выступать в качестве ученых в таких сферах, как мораль, общество и политическая жизнь.

Именно такую задачу ставил шотландский философ Давид Юм (ум. в 1776 году), взявшись за рассмотрение нашей склонности находить отклик у других человеческих существ. Вдохновленный открытием законов физического мира, совершенным Ньютоном, Юм посвятил свою жизнь изучению законов человеческой природы. Как и другие ученые, он проводил эксперименты — в его случае мысленные — и точно так же имел дело с абстракциями, конструируя человека, лишенного индивидуальных особенностей. Аристотелевские законы движения были опровергнуты Галилеем и Ньютоном — в отличие от Аристотеля, они постулировали идеально плоские поверхности, по которым совершенно гладкие шары могут катиться вечно, хотя в реальности таких шаров и поверхностей не существует. Гипотетический «человеческий разум» Юма также был упрощенной, сведенной к наиболее существенным элементам и абстрагированной от любого конкретного контекста схемой.

Подобно закону всемирного тяготения, гласящему, что все тела, имеющие массу, притягиваются друг к другу, обнаруженный Юмом принцип, который он назвал симпатией, заставляет нас чувствовать то же самое, что чувствуют и думают другие, даже если их настроения далеки от наших собственных. Мы узнаем, что чувствуют другие, по выражению их лица, поведению и жестам; мы «улавливаем» их чувства и ощущаем их сами. Когда люди находятся далеко и сильно отличаются от нас манерами и нравами, наша симпатия, как и гравитация в аналогичной ситуации в материальном мире, минимальна. Однако в случае, если мы находимся рядом с людьми, которые очень похожи на нас, симпатия обладает могущественным эффектом. А когда мы находимся рядом с дорогими нам людьми, мы ощущаем их чувства «наиболее сильным и живым образом» (II, 1, 11, 6[42]). Добрый и гуманный человек способен на самую изысканную чувствительность «к малейшим интересам своего друга». В качестве примера Юм приводил самого себя: он «заражается тем же аффектом [, что и у друга,] и согревается теми же теплыми чувствами». Эти чувства очень приятны и «должны вызвать у меня привязанность ко всякому лицу, которое их пробуждает». Когда это удовольствие столь сильно, как в случае с Юмом и его другом, перед нами «не что иное, как любовь» (III, 3, 3, 5).

Другими словами, симпатия (у Юма это понятие не имеет ничего общего с современным значением данного слова) создает своего рода континуум единодушия. С одной стороны, среди людей, которые не знают друг друга и не очень похожи, она довольно слаба; с другой — между людьми, находящимися рядом и похожими на нас, она очень сильна. Впрочем, это не значит, что все, кого мы хорошо знаем, вызывают у нас любовь — напротив, нашу «любовь и уважение» пробуждают их «добродетельность, знания, остроумие, здравый смысл, добродушие» и