Читать книгу - "Карфаген смеется - Майкл Муркок"

Эсме просила меня соблюдать осторожность:

– У тебя же нет чертежей такого корабля, Максим! Мы не должны привлекать внимание полиции.

Я успокаивал ее. Я громко смеялся:

– Что может сделать полиция? Доказать, что я не настоящий изобретатель? Моя маленькая голубка, если отхвачу свой кусок, понадобится лишь несколько часов, чтобы подготовить проект. Что ж, раз уж тебе так хочется, я готов приступить немедленно.

Я начал рассказывать о своем изобретении в кафе. Я говорил о неизбежном успехе предприятия, о том, какие огромные состояния можно на нем заработать.

– В самом деле, к этому нужно относиться как к солидному коммерческому проекту, – утверждал я.

Американские туристы практически оккупировали Монмартр и Елисейские Поля. Чем чаще они будут приезжать и чем в большем количестве, тем лучше для всех, говорил я. Туризм к тому времени стал одним из главных источников дохода для всех крупных городов.

Сдав в ломбард шубу, я оплатил новые визитные карточки, рекламирующие «Франко-американскую аэронавигационную компанию». Карточки я старался раздавать при всякой удобной возможности. Слухи обо мне медленно распространялись по Парижу. Многие говорили, что им уже известно о профессоре Пятницком, русском эксперте по самолетостроению, гениальном юноше, который создал в Киеве фиолетовый луч и в одиночку остановил красную конницу. Один журналист, приятель Лаланда, взял у меня интервью для своей газеты, через некоторое время появилась большая статья. Там многое было преувеличено, но в мою пользу. Меня называли донкихотствующим казаком, человеком науки и человеком действия, авантюристом, подобным Мюнхгаузену. У меня до сих пор хранится вырезка – «Ревью Куку»^[135] от 15 сентября 1920 года. И это не единственное свидетельство общественного признания. Меня прославляло множество газет.

Больше всего я страшился не того, что не смогу выжить, а того, что Эсме заскучает и разочаруется. Я так и не смог, к сожалению, сдержать свои чудесные обещания. Наши развлечения зависели от щедрости других. Еще в Риме она полюбила кино, а чтобы заплатить за билет на новый фильм Пикфорд или Сеннета^[136], денег хватало не всегда. Мои дела шли хуже, а я, как ни парадоксально, все толстел благодаря бесплатным обедам, которые обеспечивали мои богемные друзья. Но что еще хуже, Эсме стыдилась своей одежды. Даже парижских художников отличал определенный стиль, и их женщины выглядели изящными независимо от того, насколько эксцентричными оставались их платья. Эсме, как ни старалась, не могла подражать им. Я уверял, что мне она кажется восхитительной и привлекательной, но женщины в подобных делах никогда не верят своим возлюбленным.

Тем временем я продолжал расспрашивать о Коле, и мне стало ясно: в Париже полно людей, которые просто не могут признать, что они чего-то не знают. Очень многие притворялись, будто слышали о нем. Несколько русских эмигрантов утверждали, что встречали его на улочках по соседству или ужинали с ним пару дней назад, но почти все они оказались жуликами, которых интересовали только мои деньги. Возможно, из-за того, что наши русские дворяне в своих манерах и языке всегда ориентировались на Францию, в Париже собралось почти столько же эмигрантов, сколько в Константинополе. Русские рестораны вошли в моду. Русские художники устраивали выставки своих аляповатых картин. Русские танцоры шокировали весь мир причудливой хореографией, костюмами и отвратительной музыкой. Те самые элементы декаданса, которыми сопровождался триумф Ленина, теперь, как опасные споры, распространились во Франции. В результате парижане стали нас опасаться – и кто мог их в этом обвинить? Я с самого начала ошибся, открыв свою национальность. Я добился бы большего, если бы утверждал, что я еврей или египтянин! Иногда меня осаждали «синие чулки», которые бесконечно повторяли, как они сочувствуют стране, попавшей в ужасно тяжелое положение, а иногда ко мне и моим товарищам относились как к артистам какого-то гигантского цирка, приехавшим в город просто для того, чтобы развлечь скучающих обывателей.

Париж цеплялся за все модное. Совсем недавно я услышал, что последнее повальное увлечение – американские комиксы. Министр культуры присудил премию иллюстратору «Маленькой сиротки Энни»^[137], а муниципальные власти Парижа переименовали авеню Рузвельта^[138]. Теперь она называется бульваром Бэтмена. И куда же подевались претензии современных французов на культурное превосходство? Они подражают худшей американской и английской поп-музыке, худшей дешевой литературе, худшим фильмам. Они, по-видимому, отождествляют этот хлам с той жизненной энергией, которую они утратили более полувека назад. Я надеялся, что де Голль сплотит свою страну (хотя он показался мне напыщенным тупицей, когда мы повстречались в 1943 году). Его правление отмечено только студенческими беспорядками и распространением порнографии. Он не смог подчинить Алжир и не смог поставить на место свою блудливую столицу. (Более зловещие слухи о его происхождении и истинных привязанностях я отвергаю из-за отсутствия доказательств. Очень важно, однако, что он не сумел совладать с мусульманами за границей и не возражал против появления арабов и турок в собственной столице. Я разумный человек и не желаю верить в теорию заговора, получившую в наши дни такое распространение у западных красных. Дело в том, что подлинный заговор готовился в течение многих столетий, и в результате христианский мир изменился настолько сильно, что его стало трудно узнать!)

Наши дела шли все хуже и хуже. Эсме плакала при виде серых простыней и грязных окон. Она говорила, что нам не следовало уезжать из Рима. Итальянцы, конечно, были щедрее французов. Из России приходили ужасные новости. Верные присяге армии постоянно отступали и почти не получали помощи от союзников, теперь занятых турецкими делами. Я расспрашивал людей, приезжавших с юга России, о своей матери и друзьях, но ответов не получал. Бедолаги все еще не могли прийти в себя, все еще находились во власти кошмара. Казалось, тормошить их настолько же опасно, как пытаться разбудить сомнамбулу. Выходило много русских газет всех политических мастей, от яростно-монархических до крайне нигилистических, в них сообщались не факты, а мнения. В русских издательствах и русских информационных центрах, как и в отдельных кафе, которыми управляли русские, в основном все ограничивались сплетнями и нелепыми фантазиями. Эти эмигранты, подобно их берлинским коллегам, были удачливыми беженцами. В других местах сотни тысяч людей попадали в гражданские концентрационные лагеря, умирали от болезней или от отчаяния. И даже среди этих несчастных беженцев встречались сторонники Ленина и Троцкого. Ужасные последствия социализма стали всем очевидны, и все-таки французские социалисты готовили подобную судьбу своей собственной стране! Возможно, сопротивление оказалось бы гораздо мощнее, если бы наши газеты не печатали правдивые рассказы о злодеяниях настолько отвратительных, что обычные парижане не могли поверить прочитанному и отвергали подлинные истории, считая их лживой пропагандой. Я настаивал, что в газетах пишут правду, – я видел такие вещи собственными глазами. Я пострадал от рук красных добровольцев, и только бегство спасло мою жизнь. Но я вскоре понял, что лучше ничего не говорить. В те дни непрерывного, лихорадочного послевоенного веселья люди могли возненавидеть тех, кто говорил о смерти и ужасе или даже о чем-то менее значительном. Вот что им было нужно: новейший американский джаз, модные танцы, эксцентричные наряды. О героях войны уже забыли. Их место заняли потные негры, игравшие на банджо. И когда цена этих новых ощущений оказалась слишком высокой, они потребовали денег у разоренной Германии! (Разумеется, немцы устали. от таких требований. Они снова заняли город, после чего парижане просто пожали плечами, вдвое подняли цену на выпивку для немецких солдат и стали танцевать дальше.)