Читать книгу - "Митридат - Виталий Гладкий"

На десятом круге наконец показали свои способности и парфянские жеребцы. Сначала один, игреневый красавец из конюшни царя Перисада, каким-то чудом проскользнул в неширокую щель между крупами двух хрипящих от натуги мидийцев и возглавил забег, а затем и второй, вороной в белых чулках, надежда его владельца спирарха Гаттиона, протаранив скопище впереди, пристроился к нему в хвост. На царской трибуне раздались ликующие крики, и Перисад не замедлил поднять чашу во здравие Матери Кибелы.

— Удивительное невезение… — с напускным смирением ханженским голосом сказал Тиранион, обращаясь к Мирину, не отрываясь смотревшему на скаковое поле. — Лучше бы я выбрал игреневого. Вороной, спору нет, хорош, но наездник на нём никчёмный.

— Тебе поговорить не о чем? — едва сдерживая рвущийся наружу азарт ответил Мирин, и неожиданно быстрым движением отобрал у грамматика бурдючок с остатками вина. — Жди и надейся, лицемер… — с этими словами он осушил кожаный сосуд и небрежно ткнул его в руки оцепеневшего приятеля.

Потерявший дар речи Тиранион с горестным мычанием уронил пустое вместилище драгоценной влаги под ноги и обратил свой страдальческий взор на скаковое поле.

А там происходили события совершенно невероятные с точки зрения рассудительных и практичных пантикапейцев: в группу возглавляющих гонку чистопородных жеребцов вклинился буланый полукровка; его хозяином был небогатый купец Аполлоний, известный жмот и сквалыга. Он сидел неподалёку от понтийских послов, в безумной надежде на удачу сжимая в пухлых ладонях варварский оберег — крохотную бронзовую фигурку скифского бога Гойтосира, покровителя стрел и всадников. Буланого ему уступил по сходной цене номарх царя Скилура, для которого Аполлоний привёз в Неаполис дорогой эллинский панцирь, шлем и кнемиды. Этот конь стал среди богатых людей Пантикапея притчей во языцех: жадный Аполлоний запросил за него такие деньги, что на них можно было купить двух чистокровных жеребцов. Желающих заплатить не нашлось, а купец стал посмешищем, и его собратья по торговому ремеслу обычно приводили своим подмастерьям и ученикам этот случай как пример человеческой благоглупости и неумения вести дела.

Савмак почувствовал, что его начинают оттеснять. Буланый пока шёл в средине группы и, казалось, не представлял серьёзной опасности для будущих победителей — просто нечаянный каприз богов, как считали зрители; ещё чуток, и всё встанет на свои места: дерзкого полукровку загонят в хвост, а ленты и венки достанутся баснословно дорогим мидийским или парфянским скакунам. Но наездники, люди весьма опытные и поднаторевшие в своём деле, достаточно хорошо знали достоинства и недостатки полукровок, а потому встревожились гораздо раньше, нежели самые искушённые знатоки конных состязаний, поставивших немалые деньги на привозных красавцев. И ещё одно обстоятельство, отнюдь немаловажное, смутило и обозлило наездников — Савмак был в их среде чужой.

Хлёсткий щелчок нагайкой по ноздрям буланого, сильный, жестокий и подлый, заставил жеребца отпрянуть в сторону. Но на этот раз Савмаку просто повезло — буланый, видимо, обученный, как боевой конь, вместо того, чтобы, как предполагал ударивший наездник в зелёных одеждах, сбиться с галопа, неожиданно рванул вперёд и с диким ржанием вцепился зубами в бок его скакуна. Опешивший наездник не смог совладать с поводьями, и ослеплённый внезапной болью мидиец врезался в скачущую рядом лошадь. Через какое-то мгновение на поле гипподрома царило столпотворение: наткнувшись на препятствие, жеребцы вставали на дыбы, лягались, кое-кто из наездников оказался под копытами, а один конь, потеряв ориентацию, врезался в проскений.

Крики возмущения и разочарования казалось обрушат трибуны: большинство жеребцов толклись в куче мале, а значит, надежды многих зрителей на победу любимцев стали призрачными.

Теперь впереди шли четыре коня: игреневый царя Перисада, вороной спирарха Гаттиона и ещё два парфянских жеребца, наездники которых щеголяли в красных и чёрных одеждах, расшитых золотой нитью. Один из коней принадлежал наместнику Хрисалиску, а второй, с седоком в чёрном плаще, был собственностью некоего тайного лица, не пожелавшего объявить своё имя. Буланый Аполлония чуть приотстал, и бедный купец в полный голос стенал, обращая лихорадочно блестевшие глаза в небо — теперь он призывал в помощники и всех богов олимпийских, не надеясь только на одного Гойтосира.

— О, превеликая и могущественная богиня Ма! Прости, что я до сих пор в тебя не верил, но, клянусь остатками своих волос, если вороной победит, принесу тебе богатые жертвы… и стану твоим преданнейшим почитателем, — последнюю фразу Тиранион произнёс значительно тише и не очень уверенно.

— Я бы на твоём месте поставил на Диониса, — насмешливо сказал Мирин. — Его благосклонность к тебе не подлежит никаким сомнениям.

— Ты как считаешь? — озадаченно нахмурился грамматик. — О, боги, я умираю от жажды… — он с осуждением взглянул на приятеля, но тот сделал вид, что не услышал. — Эй, ты, сын блудливого фавна! — раздражённо позвал он разносчика вина. — Налей, что там у тебя есть. Как, за эту отвратительную кислятину два обола?! Бери один, и сгинь, пока я окончательно не разозлился, — Тиранион осушил чашу и с омерзением вернул её испуганному вольноотпущеннику. — Фу, экая дрянь… Мирин, если я сегодня помру от несварения желудка, прошу — похорони меня в Синопе и положи в могилу амфору книдского или родосского.

— Исполню, — с напускной торжественностью поэт приложил правицу к груди. — Конечно, сие действо обойдётся мне не дёшево… но на какие только жертвы не пойдёшь ради друга. Смотри! — вдруг вскричал он, больно толкнув локтем под бок грамматика. — Что творится, что творится…

Парфянский жеребец Гаттиона поравнялся с игреневым мидийцем. Наездник царского скакуна уже торжествовавший в душе, считая себя победителем, и мысленно прикидывавший, какими милостями осыплет его Перисад, невольно скосил глаза — и засуетился. Вместо того, чтобы предоставить мидийцу самому разобраться с соперником из Парфии, он потянул повод вправо, чтобы идти по бровке малого круга. И перестарался — вместо хорошо утоптанного скакового поля копыта игреневого взрыхлили плохо утрамбованную известняковую крошку вперемешку с песком; скорость жеребца упала, и обычно невозмутимый Гаттион не удержавшись, вскричал от радости, забыв на миг, что неподалёку сидит сам царь — конь спирарха вырвался вперёд и чёрной молнией вспарывал густо настоянный на запахах пыли и лошадиного пота воздух.

Юный скиф не торопился. По тому, как судорожно вздымались и опускались бока скакуна, принадлежавшего Хрисалиску, он определил, что этот конь буланому не соперник. Похоже, его выезжали на короткий бег, и теперь ему не хватало выносливости.

Царский конь, на взгляд человека мало сведущего, был прекрасен, но Савмак и здесь увидел изъян: игреневый сильно потел, а это могло означать только одно — перед скачками жеребца напоили для большей резвости водой с настоем целебных трав и мёдом, и теперь чрезмерная старательность конюхов проступала мыльной пеной на великолепной груди мидийца.

Оставались вороной спирарха и серебристо-серый неизвестного хозяина. Оба благородных кровей, хорошо выезженные и подготовленные к скачкам, они, казалось, не знали устали. Под стать им были и наездники: один миксэллин, с младых ногтей занимающийся выездкой, а второй, на сером красавце, судя по раскосым глазам и смуглому лицу — меот, сын бескрайних степей, табунщик, конь которого мог, как собака, свободно заходить в шатёр и пользовался большими правами, нежели жена и любимая наложница.