Читать книгу - "Последний часовой - Ольга Игоревна Елисеева"

– Вы уверены, что чахотка? – уточнила императрица, внимательно заглядывая в глаза собеседнику.

Тот смутился.

– Ну если по чести, то он чах от любви. Неразделенной. И которая ни при каких обстоятельствах не могла быть разделена. – Генерал возвел очи горе, указывая на высокий предмет страсти. – И зачах. Натурально.

– Вы уверены? – повторила Александра.

Орлов был удивлен ее настойчивостью. Обычно супруга государя проявляла кротость и покладистость.

– Что вас смущает? – прямо спросил он. – Да, были нелепые слухи, будто Алексиса ударили у театра кинжалом. Но неужели ваше величество на секунду допускает мысль, что полковой врач в период постоянных кампаний не вылечил бы колотую рану? А пуще того – что в центре города могло произойти нападение на гвардейского офицера, и этот случай оставили бы без расследования? – Орлов вытащил платок и протер им лоб. – Как бы вам объяснить? Ведь это не пьяница в сугробе замерз. Капитан кавалергардов. Здоровенный скандал!

– А если бы дело не позволили расследовать?

– Уф! – Алексей Федорович не знал, что и сказать. – Такое невозможно скрыть. Правительство обвинили бы в произволе. Знаете, тогда мы были очень молоды… Горячие головы… Словом, товарищи не оставили бы без последствий…

Генералу казалось, что он сказал все, но Александра, видимо, так не считала.

– Вы убеждены, что несчастный умер от чахотки?

– Я убежден, что Алексис болел грудью, – поправил Орлов. – Простите за подробность, но он на моих глазах выхаркивал легкие после пустяковой манежной экзерциции. А вот отчего человек умер, знает только тот, кто его лечил.

В этот момент стеклянная дверь из галереи отворилась, и флигель-адъютант государя Адлерберг любезно пригласил Алексея Федоровича войти.

«Вот сейчас как расскажет мужу о моей несносной докучливости!» – укорила себя императрица. Она пошла обратно в Китайский сад, подобрала со скамейки оставленные пяльцы и в задумчивости посмотрела на залив. Ей казалось, что Алексей Федорович мог бы проявить больше откровенности. Он каждый день обедает с ними в узком семейном кругу, так хочет Никс. И он человек близкий. Неужели друзья есть только у мужчин? Тем паче у государей? Шарлотте сделалось обидно, и она дала себе слово больше не пускаться в опасные разговоры ни с кем из усатой братии.

– Ваше величество, я вернулся, – раздался над ее ухом густой бас. – Государя срочнейшим образом отвлек Нессельроде со своими иностранными делами. Пожар у них, что ли? Просили полчаса…

Александра подавила улыбку.

– Значит, вы готовы отвечать?

– Терзайте.

Молодая дама рассмеялась.

– Я не коршун. Но все же. Скажите правду, неужели никто из товарищей не знал об увлечении Охотникова?

– Все знали, – чистосердечно отозвался генерал. – Да что тут нового? Почитай, половина петербургской молодежи ходила без ума от императрицы! Разве это запрещено? Целый культ: «Виват Елисавет!!!» Она единственная из царской семьи нашла в себе силы радоваться смерти Павла: «Я дышу одной грудью со всей Россией!» Такого не забывают. А какой Элиза слыла красавицей! Нет, поверьте, если бы бедная наша Психея захотела, она бы нашла множество пылких гвардейских сердец.

Александра была обескуражена таким признанием.

– Вот как?

– Масонские ложи ее имени. Ну, скажем, «Елизавета к добродетели». Компании молодых офицеров, расхаживавшие по паркам и возжигавшие фейерверки с буквами «Е. А.» Стихи шалопаев, роде Пушкина: «Я пел на троне добродетель, с ее приветною красой!» Как вы думаете, долго наш Ангел мог это терпеть? И как мужчина. И как государь.

Шарлотта прижала пальцы к щекам. «Никогда, никогда, никогда не буду выступать из-за спины Никса. Семья дороже».

– Разве Екатерина Великая не царствовала, переступив через голову супруга? – продолжал Алексей Федорович. – Моей-то фамилии грешно жаловаться, а вот августейшему дому есть о чем подумать. Когда опасения возбуждены, уже никакая уступчивость не утолит подозрений.

– О, да! – воскликнула императрица, услышав в словах генерала нечто совпавшее с ее собственным мнением. – Наш дорогой Ангел был очень подозрителен. Мне казалось, это от глухоты!

«Бедная девочка, – подумал Орлов. – Такая глупенькая и такая милая! Дай Бог, чтобы она не приобрела ни талантов, ни амбиций. Тогда их счастье с государем будет длиться вечно».

* * *

Санкт-Петербург.

— Я надеюсь, вы не применяете к нему обливание холодной водой? – осведомился Бенкендорф у доктора Клингера. После истории с Мамоновым Александр Христофорович представлял себе исцеление умалишенных как самую бесчеловечную процедуру в мире.

– У нас не практикуют подобных методов, – заверил врач. – Мы всего-навсего военный госпиталь, а не клиника для душевнобольных. – Да и пациент не требует такого лечения. Коллеги из Каменец-Подольска писали, что он поступил к ним в крайнем возбуждении. Но недельное затворничество в карцере подействовало на прапорщика умиротворяюще. Нам не пришлось прибегать к таким крайностям. Граф Лядоховский скорее меланхолик, еще на Волыни он впал в задумчивость, а сюда приехал грустным и неразговорчивым. Мы полагаем, хороший сон, прогулки и успокоительные клистиры сделают свое дело.

– Чем же он занят?

Генерал-адъютант и доктор шли по длинному гулкому коридору Петербургского военно-сухопутного госпиталя. Здесь было не слишком уютно. Окна, в которые мог влететь императорский орел, не задев крыльями рамы. Потолки такие высокие, что помещения казались больше в высоту, чем в длину.

– Мы не позволяем ему читать газет. Впрочем, он держит у себя только Библию. Кажется, он католик?

Бенкендорф кивнул.

– Иногда играет в шахматы с врачами. Юноша смирный, образованный. Если вы с ним поговорите, то не заметите признаков расстройства, кроме крайней нервозности. А последняя – дело времени.

– Так он сумасшедший или нет? – прямо спросил Александр Христофорович.

– Душевные болезни плохо изучены. – Клингер пожал плечами. – Он вменяем. Но его что-то потрясло. Речь несчастного всегда заключает рассуждения о чести и предательстве. Кажется, он угнетен тем, что не смог исполнить долг перед командиром. Но более не ищет самоубийства на дуэли.

Из рассуждений доктора генерал-адъютант так и не понял, до какой степени пациент нормален. Клингер начал сыпать терминами. Александр Христофорович умно кивал. Его привели в узкую, как сигарная коробка, комнату. У окна на кровати сидел молодой человек. На вид ему можно было дать лет двадцать. Он держал раскрытую Библию, в которой при входе посетителей поспешно захлопнул какой-то листок, испещренный карандашными рисунками.

Бенкендорф протянул руку и отобрал у юноши книгу.

– Что это?

Бумажка выпала на пол.