Читать книгу - "Алмаз, погубивший Наполеона - Джулия Баумголд"

В 1688 году Мадам попросила короля не мучить ее отца притязаниями на ее родную землю, Пфальц.

— Посмотрим, — сказал король.

К тому времени Мадам уже знала, что «посмотрим» Людовика Четырнадцатого ничего не значит.

Они гуляли в садах Версаля и подходили к одному из новых фонтанов. Вдруг изо рта Аполлона прыснула вода, и дельфины начали плеваться (это невидимые, вечно мокрые и ругающиеся садовники, сидя на корточках, открыли краны). Следом шествовала процессия портшезов, из которых свешивались бледные в золотых кружевных манжетах руки с манерно загнутыми пальцами. Король двинулся дальше, вода сразу же иссякла, а садовники, насквозь промокшие, помчались вперед по парку, чтобы пустить другой фонтан.

Король заговорил с каким-то человеком, немедленно снявшим шляпу. Король сам приподнял шляпу перед следующим человеком, титулованной особой, и снимал ее перед каждой встречной дамой или камеристкой или принцем крови. Все это уже не интересовало Мадам. После десяти лет, проведенных при дворе, теперь, живя в Версале, она смотрела на всех на них как на жертв роскоши, как на коронованных рабов, узников, зрителей и больших актеров. Бывало, заслышав приближение королевской музыки, она пряталась.

Потом ее отец умер, и Мадам была вынуждена отправиться в Страсбург с королем — в его карете. Ей потребовался весь навык притворства, приобретенный во Франции, чтобы всю дорогу улыбаться, словно она забыла, что король преследовал курфюрста до самой его смерти, забыла, что Страсбург — место, где она в последний раз видела отца. Клика заметила, что Мадам уже не держится с королем так свободно, а значит, стала уязвима.

— Почему вы грустны? Какова причина? — спросил маркиз д’Эффиа как-то после поездки, и его губы изобразили что-то вроде улыбки. Блестящие волосы зафиксированы так точно, как место гостя за обедом, глаза оловянные и бесстыжие.

Мадам ничего не ответила. За какой бы угол она ни свернула, там оказывались либо он, либо шевалье де Лоррен, либо Елизавета де Гранси. Каждой принцессе нужны свои драконы, но у нее таковых не осталось. Одну за другой у нее отобрали всех верных ей придворных дам.

Клика пустила слух, будто между Мадам и одним капитаном из гвардии Месье завязался роман. Король нанес им визит и увидел, как холоден с нею Месье. Мадам чувствовала себя тем слоном, которого незадолго до этого на ее глазах в присутствии короля расчленили, — слишком большой и распространяющей вокруг себя отраву. Она умоляла короля позволить ей удалиться в монастырь.

— Наша дружба не позволяет мне разрешить вам покинуть меня навсегда. Я решительно против этого. Выбросьте эту мысль из головы, — сказал он и напомнил ей о ее долге.

— Меня отравят, как первую…

— Нет, Мадам, — сказал король, призвал Месье, и они кое-что согласовали.

К тому времени яд подбирался уже и к самому королю. Шамбр Ардент, «Огненная Палата»,^[15] специальный суд, расследующий колдовство, был остановлен, когда судьи добрались до Атенаис де Монтеспан. Ее обвиняли в том, что она дала королю приворотное зелье и голая принимала участие в черной мессе, на которой приносились в жертву младенцы. И все же яд мог оказаться в молоке, в вине и в клизмах. Отравляли нюхательный табак и перчатки. Дочь Месье от Генриетты, выданная замуж за горбатого Филиппа и ставшая королевой Испанской в двенадцать лет, была отравлена сырыми устрицами, поданными горничной. У нее выпали ногти, и она умерла, отравленная дочь отравленной матери.

Поначалу, прибыв ко двору, Мадам думала, что оставила далеко позади Рейн с его привидениями, где ее дядю Руперта считали колдуном, а его черную собаку — дьяволом, и целые армии отступали перед ним. Однако и здесь, во Франции, обнаружились призраки, и чары, и сумки с жабьей лапкой, сжимающей сердце, завернутое в крыло летучей мыши — все в бумажной обертке, покрытой символами, которых никто не мог прочесть. Еще она была наслышана о черном младенце королевы, тайно увезенном в какой-то монастырь. Королеве подарили Османа, карлика-мавра, всего двадцати семи дюймов ростом, который ходил за ней, как любимая собачка, держал ее шлейф, пряча в него свое лицо, сидел у нее на коленях; следуя королеве, все придворные дамы обзавелись крошечными маврами, и тех даже изображали на портретах. Однажды, когда королева была на сносях, Осман, выскочив откуда-то, так напугал ее, что дитя, как говорили, родилось черным (ибо дитя приобретает качества того, на что посмотрит, испугавшись, беременная женщина). После несчастного случая с королевой молодых беременных женщин остерегали смотреть на Мадам.

* * *

На каждый понедельник, среду и пятницу назначались jour d’appartement.^[16] Король строил большую галерею на всем пути от своих апартаментов до апартаментов королевы. Уже готовая часть была превращена в бесконечный салон, с семью комнатами для приемов. Мадам ходила между столами, где вели нечестную игру в lasquenet, триктрак, пикет, ломбер, summa summarum и шахматы. Придворные выли, били по зеленому бархату столов кулаками, отчего подпрыгивали золоченая бахрома и золотые луидоры. Одни рыдали, обхватив руками свои парики, и во время игры не вставали даже перед королем. Другие наблюдали с серебряных скамей под хрустальными люстрами, некоторые стояли на коленях на стульях, называемых voyeuses,^[17] хихикали, переговариваясь шепотом в оранжевом мерцании.

Иные останавливались у зеркал, чтобы поправить локон или ленту или полюбоваться на себя, иные располагались у апельсиновых деревьев, растущих в серебряных кадках. Запахи смешивались — апельсиновая вода, амбра короля, жасмин мадам де Монтеспан. Мадам и оставшиеся у нее дамы шли сквозь шепот острот. Все гляделись в зеркала, кроме Мадам. Зеркала по обе стороны комнаты тысячекратно отражались друг в друге.

— Я только что вернулся из Парижа, — сказал дофин, картавя, как все королевские дети.

К Мадам подходил ее муж, Месье, мастер увеселений, организатор потех, импровизированных прогулок в колясках при лунном свете, балов-маскарадов. Он дольше всех задерживался перед зеркалами.