Читать книгу - "Изгой Великий - Сергей Трофимович Алексеев"

Философ встрепенулся:

– А разве изваяние не разбили?

– Тебя боготворят в Стагире!

В последний раз Арис был там, когда тысячи рабов-фокийцев уже достраивали родной город: не осталось ни единого следа от руин и пожарищ, стены домов и дворцов были уже сложены, каменотёсы, резчики по камню и ваятели трудились над их украшениями, которые теперь казались несравнимыми с прежними. Зодчие, приглашённые из Афин, перепланировали улицы и площади, избавившись от малых улочек и трущоб, замостили их новым тёсаным камнем с желобами и бассейнами для сбора ливневых вод, искусные садовники-персы разбили новые сады и скверы, украсив зеленью даже торжище. Стагир восстал из пепла, но это уже был иной Стагир, и Арис, бродя по улицам, не узнавал их, впрочем, как и мест, связанных с детством и юностью. И было уже хотел вернуться к каравану, с коим ехал в Пеллу, но вдруг на площади увидел скульптора, который высекал из великой глыбы изваяние с весьма знакомым образом. Это привлекло внимание философа, поскольку было единственным, что узнавалось в родном городе, правда, позрев из разных положений, он не смог угадать, кого же здесь воплотили в камень.

– Кто сей достойный муж, кого ты вздумал увековечить? – спросил он ваятеля.

– Некто Аристотель Стагирит, – ответствовал тот, занятый шлифовкой.

Философ пригляделся и не признал себя, но зато уловил сходство изваяния со своим учителем.

– Ты не ошибся? – спросил он. – Именно так его имя?

– Македонский Лев сказал так… А что говорит Македонский Лев, есть непреложная истина. Ибо он ныне хранитель дельфийской святыни и близок к оракулу.

– Чем же прославился этот Аристотель?

– Говорят, родился в Стагире…

– Чем же ещё?

– Трудами философскими… – Ваятель с помощью резца и молотка принялся чеканить бороду. – Но я не читал его трудов. Зато читал Платона.

– Потому твой памятник на него и похож, – заметил Арис.

– Все философы имеют один образ, – заключил скульптор. – Как и их творения… Собравшись, спорят неведомо о чём. И ещё любят говорить: мол, государствами должны править философы!.. Но что они знают о мире, эти оракулы? О том, чем мыслят править?.. Придёт Македонский Лев и враз разрешит их спор с помощью молота. Так что и мой труд напрасен… Не обессудь, прохожий, но жизнь этого камня невелика, хотя, оставшись камнем, он мог бы жить вечно. Поэтому всё равно, на кого похож образ, сотворённый мной.

После таких слов философ уж более не пожелал оставаться в Стагире и, вставши в колесницу рядом со своей женой Пифией, поехал в Пеллу.

Тот, кого именовали теперь только Македонский Лев, как и подобает амфиктиону и главному хранителю дельфийской святыни, встретил учёного наставника царевича, возлежа на ложе в окружении нимф, которыми являлись похищенная из храма Пифия и несколько подвластных ей дев, что прежде поддерживали негаснущий огонь на алтаре Аполлона. При этом Пифия что-то лепетала на ухо тирану, и тот понимал её без оракула, согласно кивая головой.

– Ты звал меня, амфиктион, – согласно уложению сказал философ. – И я к тебе пришёл.

– Добро, – блаженно молвил царь. – Присядь, Арис… Я слышал, ты преуспел в науках, тебя отмечали Платон и сам Бион Понтийский. Школу последнего я особенно ценю… Но все словоблуды!

Он рассуждал, как варвар…

Арис присел на мягкий пуф, служащий в опочивальне для плотских утех с наложницами и жёнами, – иного места для сидения не существовало, а от стояния болели ноги, напряжённые в пути на колеснице.

От прежнего Филиппа, которого в юности знал философ, почти ничего не осталось: на морщинистом, обветренном лице седеющая, клочковатая борода, рубец от раны на щеке, нет вовсе глаза. У малого, совсем не эллинского носа отчего-то вывернулись ноздри, и он всё время втягивал густой, неподающийся воздух, словно страдал одышкой. Голова облысела и теперь венчалась короной всклокоченных рыжих волос.

– У меня осталась добрая и благодарная память об учителях, – сдержанно произнёс Арис. – Поэтому твой сын получит те же знания, что я получил от них.

Тиран оттолкнул Пифию и сел.

– Моему наследнику этого будет недостаточно, чтбы продолжить дело отца, – жёстко произнёс он. – Добавишь к сему своё видение мира, сообразное со временем текущим. Твои учителя отстали, и Эллада ныне уже иная. К тому же они отмечали суть вещей, которые зреть могли воочию. А мне потребно, чтобы Александр изведал будущее и к цели шёл осмысленно, всецело полагаясь на рок свой.

– Я не оракул, царь, всего лишь философ, – мягко воспротивился он Македонскому Льву. – А предсказаниями грядущего ведает кормилец Александра волхв Старгаст.

– Сей волхв мне надоел, – признался просто царь. – Пора бы от него избавиться… Да суть в ином: царевич к нему привязан и внемлет всякому слову. Он уж довольно научил и магии, и чародейству, и прочим тайнам чтения по звёздам судеб. Да и изгнать его опасно, ибо Старгаст владеет чарами и способен оборотить их против нас. А потому изгнание его доверяю тебе, философ. Ты ведь сведущ, как можно, прогоняя, оставить? К примеру, добрую память, славу, честь… Которыми бы отрок восхищался. Ну что, друг мой Арис, сын Никомаха, способно ли тебе сотворить сей философский казус?

И грубо рассмеялся.

Арис на миг ощутил, что пол зыблется под его ногами вкупе с пуфом, но подумал, что это происходит от долгой скачки в колеснице, прыгающей по неровностям: дороги в Македонии были разбиты и негладки, как в Элладе…

– Пожалуй, государь, я справлюсь, – промолвил он. – Мне нужен только срок… И есть условие. Олимпия, твоя жена, весьма своенравна, и наследник всецело под её властью…

Филипп недослушал философа и замахал руками:

– С ней ничего поделать невозможно!.. Разве что замуровать в башне!.. Придумай сам, что с ней сотворить! На то ты и словоблуд. Мне говорили о твоей мудрости… Ты преуспел в трудах… Как тебе нынешний Стагир? Я его отстроил… И повелел утвердить на площади твой памятник.

– Да, государь, я благодарен!

Македонский Лев самодовольно улыбнулся:

– Это тебе награда за вскормление наследника… А ты не ждал уже позреть на свой родной город?

– Польщён, амфиктион, – сдерживая чувства, промолвил Арис.

– А что, философ, хотел бы ты стать царём? И хранителем дельфийской святыни?

Краткий период рабства сделал его гибким, что философ презирал в себе, но сию отрыжку, как после сытной, плотоядной пищи и неумеренных возлияний, сдержать в себе не смог:

– Не завидую тебе, Македонский Лев… Чем более власти, тем меньше воли. Ты и сейчас скован обязательствами, забит в колодки обстоятельств, отягощён ответственностью. Помнишь, мы с тобой препарировали лягушек, отлавливая их в купальне? И изучали внутренности. Нам было любопытно узнать, чем мы, люди,