Читать книгу - "Мари. Дитя Бури. Обреченный - Генри Райдер Хаггард"

Оставив своего маленького сына в Дурбане на попечение добрых людей, я отправился в Зулуленд, страну зулусов, хорошо знакомую мне еще с юности, чтобы вновь с головой окунуться в дикую жизнь, занявшись охотой и коммерцией.

Что до торговли, то она меня никогда особо не занимала, да и, признаюсь, не лежит у меня к ней душа, о чем можно догадаться из того малого, чего мне удалось достичь на сем поприще. Охота же нужна мне как воздух, и вовсе не потому, что мне нравится убивать живых существ: любой человек довольно скоро пресыщается, проливая кровь. Нет, здесь дело в упоительном спортивном азарте, который был довольно высок, могу вас уверить, и до появления казнозарядного оружия^[74]; в чувстве единения с дикой природой, когда ты оказываешься с ней один на один, а твоими спутниками зачастую являются лишь солнце да звезды; в бесконечных приключениях; в неизвестных племенах, с которыми мне доводилось вступать в контакт, – короче говоря, постоянные перемены, опасность и надежда открыть для себя что-то значительное и неизведанное – вот что всегда влекло и продолжает влечь меня, даже теперь, когда я уже нашел это новое и значительное… Ну, будет, я не должен продолжать писать в таком духе, иначе не выдержу, отложу в сторону ручку и бумагу и отправлюсь в Африку – в тот самый мир неизведанного и великого!

Если память мне не изменяет, в мае 1854 года, с разрешения Панды, которого буры провозгласили королем Зулуленда после поражения и смерти его брата Дингаана, я охотился в дикой местности между двумя рукавами реки Умфолози, Белым и Черным. Из-за крайне неблагоприятного в плане малярии климата я отправился туда в зимние месяцы. В этой поросшей густым кустарником местности дороги отсутствовали вовсе, и я счел благоразумным не брать с собой фургон с багажом, а поскольку ни одна лошадь не могла бы выжить в вельде, решил идти пешком. Моими верными спутниками были метис Сикаули, которого обычно звали сокращенно – Скоул, вождь зулусов Садуко и глава клана Ундвандве по имени Умбези, в горном краале которого милях в тридцати отсюда я оставил фургон кое с кем из своих людей присматривать за товарами и слоновой костью, которую я уже успел к этому времени выменять.

Этот Умбези был полным, добродушным мужчиной лет шестидесяти и, что редко встречается среди аборигенов, относился к охоте не как к промыслу, а любил сам процесс. Будучи предупрежден об этой его особенности, а также о том, что он хорошо знает местность и слывет отличным следопытом, я пообещал Умбези ружье в случае, если он пойдет со мной, прихватив с собой еще нескольких охотников. Было у меня в запасе довольно скверное, видавшее виды ружье, имевшее обыкновение палить при полувзведенном курке; но даже после того, как Умбези увидел его, а я честно объяснил, в чем кроется недостаток оружия, он прыгал от радости.

– О Макумазан, – (такое имя дали мне туземцы, оно означает «Исключительный», но многие его переводят, не знаю почему, как «Бодрствующий в ночи»), – обладать ружьем, которое порой стреляет, когда не ждешь, гораздо лучше, чем совсем не иметь ружья, у тебя большое сердце, хозяин, раз ты обещаешь его мне. Ведь, когда оружие белого человека станет моим, все жители меж двух рек будут глядеть с почтением и бояться меня.

Во время своей восторженной речи он взял в руки ружье, которое было заряжено, я же, заметив это, встал позади него. Как и следовало ожидать, громыхнул выстрел, Умбези отбросило назад – у этого ружья была дьявольская отдача, – и пуля срезала кончик уха одной из его жен. Женщина с воплем бросилась наутек, оставив на земле кусочек уха.

– Подумаешь! – проговорил Умбези, приходя в себя и с удрученным видом потирая плечо. – Лучше бы злой дух этого ружья отрезал ей язык, а не ухо! Дряхлая Старая Корова сама виновата, вечно всюду сует свой нос, как обезьяна. Теперь ей есть о чем трепать языком, зато хоть ненадолго оставит меня в покое. Благодарю духа предков, что это была не Мамина, а то б ее наружность пострадала…

– Мамина? Кто это? – спросил я. – Твоя последняя жена?

– Нет-нет, Макумазан, об этом я могу только мечтать, потому что тогда у меня была бы самая красивая жена во всей стране. Мамина моя дочь, но не от Старой Коровы. Мать родила ее в ночь Великой бури и умерла. О Мамине тебе лучше расспросить Садуко, – добавил Умбези, широко улыбнувшись и оторвав свой взгляд от ружья, которое он осматривал с такой опаской, словно то, даже будучи разряженным, могло выстрелить еще раз, и кивком указал на кого-то у себя за спиной.

Я повернулся и впервые увидел Садуко, тотчас разглядев в нем человека, сильно отличавшегося от всех прочих туземцев. Это был высокий, прекрасно сложенный юноша, грудь его покрывали многочисленные шрамы от ассегаев, указывающие на то, что он уже стал воином, но еще не удостоился чести закреплять в своей прическе исикоко – кольцо из заплетенных вокруг жилы и облитых воском тростниковых полосок, – являвшееся символом, который, с дозволения короля, зулусам можно было носить только по достижении определенного возраста или как награду за свершение славных дел. Однако лицо юноши поразило меня даже больше, чем мужественная грация, сила и статность его стройного тела. Спору нет, лицо Садуко было очень красивым, но оно так не походило на лица негроидного типа; на самом деле, внешне он скорее напоминал араба с очень темной кожей, и не исключено, что именно от одного из арабских племен он и вел свое происхождение. Глаза Садуко тоже были необычны: большие и печальные, а его несколько отстраненная, полная достоинства манера держаться выдавала породу и быстрый ум.

– Сийякубона (что значит «мы видим тебя», а по-английски – «доброе утро»), Садуко, – проговорил я, с любопытством разглядывая его. – Скажи мне, кто такая Мамина?

– Инкози, – ответил он низким голосом и взмахнул своей красиво очерченной сильной рукой в знак приветствия, польстив своим почтительным обращением моему самолюбию простого белого охотника, – разве ее отец не сказал вам, что она его дочь?

– Верно, – весело отозвался старый Умбези, – но чего ее отец не сказал, так это того, что Садуко – ее возлюбленный или, скорее, мечтает им стать. Ты, Садуко, – продолжал он, погрозив молодому человеку толстым пальцем, – верно, с ума сошел, если думаешь, что такая девушка может принадлежать тебе? Дай мне для начала сто голов скота, и тогда я, пожалуй, подумаю об этом. Но у тебя нет и десятка, а Мамина – моя старшая дочь и должна выйти за человека богатого.

– Она любит меня, Умбези, – возразил Садуко, опуская взгляд. – Это важнее скота.

– Для тебя, Садуко, может, и важнее, но не для меня, ведь я беден и хочу иметь коров. К тому же, – добавил Умбези, устремив на него проницательный взгляд, – так ли уж ты уверен, что Мамина любит тебя, хоть ты и такой красавчик? По моему разумению, что бы ни говорили ее глаза, сердце Мамины не любит никого, кроме нее самой; в конце концов, вот увидишь, она последует велению своего сердца, а не своих глаз. Красавица Мамина не захочет стать женой бедняка, чтобы всю жизнь потом выпалывать мотыгой сорняки. Однако приведи мне сто голов скота, и тогда посмотрим, ведь, по правде сказать, будь ты знатным вождем, я не желал бы себе лучшего зятя, разве что Макумазана, – при этих словах он ткнул меня локтем в бок, – который бы возвеличил мой дом.