Читать книгу - "Проклятие Индигирки - Игорь Ковлер"

Прижав к шее ларингофон, Лимонов передал команду и, нахмурившись, полез в кабину.

Все прильнули к иллюминаторам. Двигатели зарокотали тише, машина, снижаясь, пошла на разворот.

Лавренюк стоял на коленях рядом с женой, поддерживая под ее головой шапку. Кира была без сознания. Неподалеку распластался Никита. На первый торопливый взгляд, он просто тихо лежал, запрокинув головку, неудобно подвернув ногу и боясь пошевелиться от боли. Мирон Андреевич виновато смотрел на Никиту, а сам с разбитой щекой, мокрой от крови и слез, возле измятой, с провисшим на погнутых стойках тентом машины кутал в пальтишко Федьку, который тоже не подавал признаков жизни – из его головы возле уха сочилась кровь.

Прошла минута-другая, пока всех занесли в вертолет. При подлете к Городку увидели, как на трассу выскочила машина «скорой помощи».

Когда унесли пострадавших, увели на перевязку одеревенело замкнувшегося в себе Лавренюка с застывшими стеклянными глазами и понурого Мирона Андреевича, в приемном покое повисло неопределенное молчание.

– Мужики, лететь надо, – виноватым голосом нарушил тишину Лимонов. Он неуклюже потоптался, обведя всех ожидающим взглядом.

– Летите, летите, – машинально пробормотал Потапиков. В теплом сером свитере, в полевых брюках цвета хаки, заправленных в сапоги, он маятником ходил туда-сюда вдоль стены, потом остановился. – Конечно, летите, какая охота, – повторил уже внятно, возвращаясь к реальности.

Перелыгин вдруг совсем некстати подумал, что кроме него с Варовым из этой пятерки никто с Тарасом не дружил. Любимцев его недолюбливал, о чем не раз ворчливо говорил Перелыгину. «Какая нелепая ерунда! Почему я вспоминаю сейчас о таких глупостях?» – мелькнуло в голове.

Они побросали вещи в больничный «рафик», но Любимцев остановил машину.

– По домам? – спросил он, ни к кому не обращаясь.

– Запасов на пять дней, – эхом отозвался Семен.

– Поехали ко мне, – предложил Перелыгин.

– Лучше к нам, – сказал Потапиков, – в «директорскую».

Директорская гостиница находилась в соседнем подъезде перелыгинского дома. Три квартиры на первом этаже были переоборудованы под гостиничные номера для гостей Комбината.

Они устроились в трехкомнатном номере, накрыли стол, но разговор не разогревался. То и дело его накрывала тишина – неизвестно, что там в больнице? Наконец Любимцев позвонил, хмуро выслушал, спросил: «А второй?» – и положил трубку.

– Кира умерла, старший тоже, младший плох, но может вытянуть, – сухо проговорил он, растерянно посмотрев на часы, словно для чего-то зафиксировал время, и сердито замолчал, заставляя свой ум, привыкший оперировать фактами, осознать бесповоротную явь, в которой у него тоже была своя роль.

– Теперь посадят, – очнувшись, сокрушенно замотал головой Варов и, сопя, принялся вылавливать из пачки сигарету толстыми непослушными пальцами.

– А то так! – покосившись, вдруг зло произнес Любимцев. – Премию прикажешь выписать?

– Он нарочно, что ли, жену с сыном погубил? – угрюмо пробурчал Перелыгин. – Такого и врагу не пожелаешь.

– Всю жизнь махом перечеркнул, – выдохнул Потапиков.

– Нет. – Лицо Любимцева приобрело жесткое выражение, которое появлялось в минуты принятия решений. – Ни кости не сломаются, ни голова не лопнет. Трясется, наверно, что из партии, с работы вылетел, а завтра за решетку угодит. Имелся бы поп в округе, метнулся бы отпущения вымаливать. Не надо было втихаря машину брать, не надо было за руль садиться, если два года за него не брался, всю семью с собой тащить.

– Кто знает, – отрешенно глядя куда-то в угол, пробормотал Потапиков. – Кто знает, чужая душа – потемки. Мне вот рассказывали, как на Таганье начальник поискового отряда замерз в пятидесятые. Специально. Жена его другого полюбила, а уйти не могла, все мучилась, а потом взяла револьвер и в себя. Представляете, как в то время ее с поля вывозили. Еле откачали, но все равно расстались. Он женился, а однажды ушел из дома и не вернулся, через два месяца нашли.

Никто ничего не сказал в ответ, и эта лишняя, посторонняя, не к месту, история повисла в тяжелом молчании.

Перелыгина коробила холодная жестокость Любимцева, но в его словах была страшная правда.

«Пусть я трижды с ним не согласен, – думал Перелыгин, – но мы и в самом деле переносим, что кажется непереносимым, что вообще перенести нельзя, под тяжестью чего душа должна сломаться. Вот остались тесть и сын. Может, для того и остались, чтобы спасти Тараса. Каждый для чего-то остался. Отец и сын – это сила. Непрервавшийся род, неразорвавшаяся память. Надо жить дальше, и люди живут, и будут жить».

Расходились поздно, в мрачном, подавленном настроении. Хотелось поскорее избавиться от этого дня, словно утром все могло измениться, страшная правда могла обернуться ночным кошмаром и растаять с меркнущими звездами.

На улице Любимцев отдал свой рюкзак и ружье Перелыгину – не хотелось тащить. Поднимая воротник куртки, сказал:

– Не забывайте, все мы свидетели для суда.

Он шел, освещенный желтыми фонарями, и размышлял о том, что теперь Сороковов точно вынудит его уйти, злился на себя, но несправедливость этой злости сама и подавляла ее. «Да, – сказал он себе, примеряясь к неизбежному, – ничего хорошего».