Читать книгу - "Флэшмен на острие удара - Джордж Макдональд Фрейзер"

Поначалу мне казалось, что память сыграла со мной злую шутку, но восторженные похвалы Якуб-бека и Кутебара, назвавшего меня, кроме прочего, гази, положили конец этой надежде. Выходит, у меня случилось нечто вроде временного помешательства. Но из-за чего? Самое очевидное объяснение почему-то не приходило мне в голову, хотя я догадывался, что дочь Ко Дали имеет к этому некое отношение. Так что стоило мне слегка оправиться, я первым делом стал допытываться у нее, что произошло. Я был слишком слаб, чтобы бродить вокруг да около. И хотя она поначалу строила из себя неприступную стерву, делая вид, что не понимает, что мне нужно, я оказался настойчив и заставил ее говорить. Впрочем, будьте уверены, поступила она так не из желания успокоить меня, а из-за того, что самое интересное в секрете — это его раскрытие, особенно если при этом кое-кто почувствует себя в дураках.

— Помнишь, я говорила тебе о Старце Горы, о котором ты никогда не слышал?

— Что общего между ним и моим помешательством?

— Он жил давным-давно в Персии, меж Двух морей и Соленой пустыней. Это был повелитель бешеных воинов — гашишинов, которые готовили себя к убийству и смерти, принимая гашиш. Это то, что индийцы называют бханг. Приготавливается он разными способами, для различных целей. Его можно составить так, что гашиш на долгое время пробудит в человеке ярость, ненависть и другие чувства.

Все это она заявляет преспокойно, словно девица, обсуждающая составление букета. Дочь Ко Дали сидела, скрестив ноги на чарпае[125]в углу своего сада, пока ее треклятый котенок жадно лакал молоко из блюдца, стоявшего рядом с хозяйкой. Я очумело уставился на нее.

— Гашишины… Ты хочешь сказать — ассасины? [XLIV*] Боже правый, женщина: ты имеешь в виду, что опоила меня дьявольским наркотиком, от которого я совсем спятил?

— Он был в твоем кефире, — невозмутимо заявляет она. — Пей, маленький тигренок, если нужно, я еще налью.

— Но… Но…? — я совершенно растерялся. — Какого дьявола?

— Потому что ты был напуган. Потому что я знала с самого начала, что тобой правит страх, и в трудный момент он завладеет тобой без остатка. — Прекрасное лицо было совершенно бесстрастным, голос ровным. — А я не могла этого допустить. Если бы ты праздновал труса той ночью, когда все зависело от тебя, все пошло бы прахом: предприятие Якуба провалилось бы, а Коканд погиб. Я готова была на все, чтобы не допустить этого. Так что дала тебе наркотик: в конце концов, разве от этого получился какой-то вред?

— В жизни не встречал большей наглости! — бушевал я. Клянусь Георгом, я буквально кипел от ярости и обиды. — Чтоб тебе провалиться, я же мог убить себя!

Она вдруг расхохоталась, обнажив прекрасные зубки.

— Иногда ты бываешь честным человеком, английский! Не так ли, кис-кис? Он еще злится нас за то, что мог лишиться жизни? А если бы он выказал себя трусом, что тогда?

Весомый аргумент, как я понимаю сейчас, но тогда он не произвел на меня впечатления. В тот миг я ненавидел ее, как может ненавидеть только трус, которому говорят правду о нем прямо в лицо, и не видел способа, как выразить свои чувства.

— Если я честен, то вот ты — нет. Ты все толкуешь про преданность своему бесценному Якуб-беку, а нам ли не знать, чего стоят эти речи! Ты хочешь казаться верной ему, но это не мешает тебе утолять свою похоть с первым парнем, который подвернется под руку. Ха! Вот как ты заботишься о нем!

Шелк даже бровью не повела, только улыбнулась котенку и погладила его.

— Может, и так, а, киска? Но наш английский не будет рад, если мы расскажем ему слишком много. Но тогда…

— Хватит болтать с треклятой кошкой! Неужто нельзя прямо сказать?!

— Если тебе угодно. Слушай, английский, я теперь не шучу и не собираюсь тебя обидеть. Не грех быть трусом, как не грех быть одноногим или рыжим. Все мужчины испытывают страх — даже Якуб и Кутебар. Чтобы победить страх, одним требуется любовь, другим — ярость, третьим — алчность. А некоторым не обойтись без гашиша. Я понимаю твой гнев, но рассуди: разве это не к лучшему? Ты здесь — что для тебя важнее всего; и никто, кроме меня, понятия не имеет о страхе, живущем в твоем сердце. А я знала о нем с самого начала. Так что, — она улыбнулась, и до сих пор эта ее улыбка, выражающая превосходство (чтоб ей пусто было), стоит перед моими глазами, — слизывай мед, чужестранец, и не задавай вопросов.

И это все, что мне удалось из нее вытянуть. Но прежде чем уйти, я решил получить хоть маленький утешительный приз. В одном отношении, как вам известно, я горд собой — вернее, гордился. И я спросил:

— Зачем же тогда ты соблазнила меня?

— Отнеси это также на счет наркотика. Так ты уж наверняка выпил бы мой кефир.

— Значит, только поэтому? Ну и замысловатые у вас, китаянок, повадки.

Она громко рассмеялась и слегка надула губки.

— А еще у меня раньше никогда не было англичанина, насколько тебе известно. Так что мне было любопытно.

— Могу ли я спросить: было ли удовлетворено твое любопытство?

— Ах, не спрашивай слишком многого, английский. Это я могу рассказать только своему котенку.

Сказать по совести, у меня нет причин вспоминать о ней с особой симпатией, но я, старый дурак, грешен. Сейчас, когда нас разделяет безопасное расстояние, я обожаю ее, как и других моих девчонок. Возможно, она права, и благодаря ей моя шкура осталась цела — но если так, то по чистой случайности, да и прежде всего по ее милости я угодил в первоклассное горнило. Но теперь все позади, и мне остается только сжимать этот выцветший пестрый шарф, подаренный ею на прощание, и возвращаться мыслями в тот уютный сад, вспоминая ее темные миндалевидные глаза, мягкое солнышко и нежные губы, прижимающиеся к моей щеке, и… Да уж, слишком много она знала, эта Шелк. Кутебар был однозначно прав.

И все-таки, оправившись от шока, вызванного фактом, что я геройствовал в той отчаянной схватке под воздействием хитрого восточного средства, мне трудно было найти повод для жалоб. С тех пор я часто думаю: чувствуют ли парни типа Китайца Гордона,[126]Бобса[127]или Кастера[128]то же, что я той ночью, и ведом ли им страх? Это многое объясняет, знаете ли. И все же, да смилуется Господь над теми, кто родился таким, — мне жаль их. Думаю, не дано достичь умиротворения тому, кто лишен хотя бы толики боязливости.