Читать книгу - "Под маской скомороха - Виталий Гладкий"

И жажду тоже утолить было чем. Жидкий овсяный кисель, квас, бражка и даже медовуха, причем столь ароматная и крепкая, что от ее запаха уже начинала кружиться голова. «Что ни говори, а появление калик перехожих (да еще таких крепких молодцев, как мы!) в деревне, где в большинстве были женщины, всегда праздник», – с удовлетворением подумал Некрас Жила. Не выдержав приличия, он быстро плеснул из братины медовухи в свою вместительную кружку и махнул ее до дна, как за себя кинул.

– Ох, хороша! – крякнул он, почувствовав, как по жилам побежал огонь.

– Такой медовухи и в Нова-городе не сыщешь, – гордо сказала одна из молодиц, которую звали Елица. – Муж мой покойный делал… – При этих словах она многозначительно стрельнула глазами в сторону Жилы. – Как ее варить, прадед ему в наследство передал.

Поужинали быстро. Голодному человеку не до застольных приличий. Женщины с удовольствием наблюдали, с каким жадным аппетитом калики отдают должное их угощению. Насытившись, Некрас Жила мигнул Спирке, и тот, быстро осушив чашу с медовухой до дна, взял в руки гусли.

– Добрые хозяюшки! – повел зачин Некрас Жила. – Благодарствуем за угощение от всей души. Угодили вы нам, ох, как угодили. Господь за доброту вашу непременно окажет вам великие милости. Для начала сразу скажу: новостей особых у нас нет, мы шли из Пскова в основном по глухим местам, да заходили в деревушки – такие, как ваша. Разве што во Пскове дела темные творятся, псковский люд переполошился, – бояре город и земли без ведома Вече отдали под руку царю московскому Ивану. Пропал вольный город Псков! Царь обешшает не трогать псковские вольности, да кто ж ему поверит? Так, гляди, он и до Нова-города доберется… Но не буду говорить о грустном. В песне об этом лучше сказано. Спирка, твой выход! Эй, Радята, Шуйга, носами не клевать!

Спирка ударил по струнам, гусли громко зазвенели, их серебряный голос поднялся к звездному небу, на котором робко проклюнулся молодой месяц, и Радята запел. Голос у него, несмотря на немалые годы, был сильным, звучным и хорошо обкатанным – как морская галька, которую столетиями шлифуют морские волны. Радята пел старинную песню из «Голубиной книги»^[29] о прощании души с телом, о том, как плачет земля и как Пресвятая Богородица умоляет своего Сына пощадить грешных.

Старухи и женщины в годах прослезились, молодки призадумались, горестно кивая головами, вспомнив своих беспутных мужей, которые повелись на посулы вербовщика хана Касима, а ребятня, до этого устроившая шумные игрища, которые в темное время суток были для них внове, – ночью детей на улицу не выпускали, опасаясь лесной нечисти, – притихла и сбилась в кучку, как цыплята возле наседки. Радята постепенно разошелся (хотя Спирка всем своим видом умолял его уступить место сказителю Шуйге, потому как Милава бросала на него такие выразительные взгляды, что его бросало в жар) и спел еще несколько песен, пока Жила не оборвал его и не передал слово Шуйге.

Атамана тоже задела за живое другая прелестница, Елица. От нетерпения он так сильно ерзал по земле, что в какой-то момент испугался: вдруг протрет дыру на заднем месте, вот стыда-то будет – чем срам прикрыть? Штаны и так ветхие, того и гляди рассыплются на заплаты, коих не счесть.

Наконец приступил к делу и Шуйга. Слепец был краснобай еще тот. В его голове хранилось много разных историй, в основном сказочных, и он мог витийствовать хоть целую ночь напролет. Некрас Жила осмотрелся и невольно поцокал языком в восхищении: Спирка и Милава словно растворились в темноте. Даже страшненький с виду Рожа куда-то исчез. Собственно говоря, даже не куда, – это и так ясно – а с кем; это был вопрос, что называется, на засыпку. Волчко не пользовался успехом у женщин. Видать, какой-то из молодиц совсем уж припекло…

Только Ратша все еще пребывал в раздумье, с кем ему коротать ночь. Мужик он был видный, хоть и татарского обличья, и возле него вертелись аж три молодки. Жила с интересом немного послушал несколько надтреснутый голос Шуйги, – тот рассказывал что-то новое – а затем мигнул Елице, и они потихоньку удалились от догорающего костра.