Читать книгу - "Скарамуш. Возвращение Скарамуша - Рафаэль Сабатини"

Новый депутат в ожидании тишины озирался по сторонам. Он заметил ободряющую усмешку Ле Шапелье, сидевшего неподалеку, и спокойную одобрительную улыбку Керсена – знакомого бретонского депутата. Несколько поодаль он увидел крупную голову Мирабо, откинутую назад, – тот наблюдал за ним с некоторым удивлением, слегка нахмурясь. Ему бросилось в глаза бледное лицо адвоката из Арраса – Робеспьера, или де Робеспьера, как теперь называл себя маленький сноб, присвоив аристократическое «де» в качестве прерогативы человека выдающегося в советах страны. Склонив набок тщательно завитую голову, депутат от Арраса внимательно изучал оратора в лорнет, а очки в роговой оправе, в которых он читал, были сдвинуты на лоб. Тонкие губы Робеспьера были растянуты в улыбке тигра, впоследствии столь знаменитой и вызывавшей такой страх.

Постепенно шум замер, так что стали слышны слова председателя, который серьезно обратился к молодому человеку, стоявшему на трибуне:

– Сударь, если вы хотите, чтобы вас услышали, позвольте посоветовать вам не вести себя вызывающе. – Затем он обратился к залу: – Господа, если мы хотим продолжать, я попросил бы вас сдерживать свои чувства, пока оратор не закончит речь.

– Я попытаюсь подчиниться, господин председатель, предоставив господам правой заниматься провокациями. Я сожалею, если то немногое, что я сказал, прозвучало вызывающе, однако я не мог не упомянуть известного депутата, место которого недостоин занимать, а также умолчать о событии, вызвавшем прискорбную необходимость замены. Депутат Лагрон был человеком редкого благородства и самоотверженности. Его вдохновляла высокая цель – выполнить долг перед своими выборщиками и перед этим Собранием. Он обладал тем, что его противники называли опасным даром красноречия.

Латур д’Азира передернуло от этой знакомой фразы – его собственной фразы, которую он употребил, чтобы объяснить свои действия в истории с Филиппом де Вильмореном и которую ему постоянно швыряли в лицо с мрачной угрозой.

И тут раздался голос остроумного Казалеса – самого большого насмешника в партии привилегированных, который воспользовался паузой в речи оратора.

– Господин председатель, – очень серьезно спросил он, – не совсем ясно, для чего поднялся на трибуну новый депутат: чтобы принять участие в дебатах по поводу структуры законодательного собрания или чтобы произнести надгробную речь над покойным депутатом Лагроном?

На этот раз бурному веселью предались депутаты правой, пока их не остановил Андре-Луи.

– Этот смех непристоен! – В такой истинно галльской манере он бросил перчатку в лицо привилегированным, не желая довольствоваться полумерами. Смех мгновенно смолк, уступив место безмолвной ярости.

Он торжественно продолжал:

– Всем вам известно, как умер Лагрон. Чтобы упомянуть его смерть, требуется мужество, а чтобы смеяться при ее упоминании, нужно обладать качествами, которые я затрудняюсь определить. Если я заговорил о его кончине, то лишь в силу необходимости, объясняя свое появление среди вас. Теперь мой черед нести его ношу. У меня нет ни силы, ни мужества, ни мудрости Лагрона, но я буду нести эту ношу со всей отпущенной мне силой, мужеством и мудростью. Я надеюсь, что те, кто нашел средство заставить умолкнуть его красноречивый голос, не прибегнут к такому же средству, чтобы заставить замолчать меня.

С левой стороны раздались слабые аплодисменты, а с правой – презрительный смех.

– Родомонт! – позвал его кто-то.

Андре-Луи взглянул в том направлении, откуда донесся этот голос, – там сидела группа дуэлянтов-убийц – и улыбнулся. Его губы беззвучно прошептали:

– Нет, мой друг, – Скарамуш. Скарамуш, ловкий, опасный малый, идущий к своей цели извилистыми путями. – Вслух он продолжал: – Господин председатель, среди нас есть такие, кто не понимает, что мы собрались затем, чтобы создать законы, с помощью которых Францией можно будет справедливо управлять и вытащить ее из болота банкротства, где она может увязнуть. Да, есть такие, кто жаждет крови, а не законов, и я серьезно предупреждаю их, что они сами захлебнутся в крови, если не откажутся от силы в пользу разума.

Эта фраза тоже пробудила воспоминания у Латур д’Азира. Повернувшись, он обратился к своему кузену Шабрийанну, сидевшему рядом:

– Опасный негодяй этот ублюдок из Гаврийяка.

Шабрийанн, побелевший от гнева, взглянул на него сверкавшими глазами:

– Пусть выговорится. Не думаю, чтобы сегодня его вновь услышали, – предоставьте это мне.

Латур д’Азир вряд ли смог бы объяснить, почему он с чувством облегчения откинулся на сиденье. Он говорил себе, что нужно принять вызов, однако, несмотря на ярость, ощущал какое-то странное нежелание это делать. Да, этот малый умел пробудить в нем неприятные воспоминания о молодом аббате, убитом в саду позади «Вооруженного бретонца» в Гаврийяке. Не то чтобы смерть Филиппа де Вильморена отягощала совесть господина де Латур д’Азира – он считал, что его поступок полностью оправдан. Нет, дело было в том, что память воскрешала перед ним неприятную картину: обезумевший мальчик на коленях возле любимого друга, истекавшего кровью, умолявший убить и его и называвший маркиза убийцей и трусом, чтобы разозлить его.

Между тем, покончив с темой смерти Лагрона, депутат на трибуне наконец подчинился порядку и заговорил на тему, которая дебатировалась. Правда, он не высказал ничего заслуживающего внимания и не предложил ничего определенного. Речь его была очень краткой – ведь она послужила лишь предлогом для того, чтобы подняться на трибуну.

Когда после заседания Андре-Луи покидал зал в сопровождении Ле Шапелье, он обнаружил, что его со всех сторон окружают депутаты, в основном бретонцы. Они, как телохранители, защищали его от провокаций, неизбежных после его вызывающей речи в Собрании. На минуту с ним поравнялся огромный Мирабо.

– Поздравляю вас, господин Моро, – сказал великий человек. – Вы прекрасно держались. Несомненно, они будут жаждать вашей крови. Однако возьму на себя смелость дать вам совет: будьте осторожны, не позволяйте себе руководствоваться ложным чувством донкихотства. Игнорируйте их вызовы – именно так поступаю я сам. Я заношу каждого, кто меня вызвал, – а их уже пятьдесят – в свой список, и там они навсегда и останутся. Отказывайте им в том, что они называют сатисфакцией, и все будет хорошо.

Андре-Луи улыбнулся и вздохнул:

– Для этого требуется мужество.

– Конечно. Но по-моему, вам его не занимать.

– Возможно, это не так, но сделаю все, что в моих силах.

Они прошли через вестибюль, и хотя там уже выстроились привилегированные, нетерпеливо поджидавшие молодого человека, который имел наглость оскорбить их с трибуны, телохранители Андре-Луи не подпустили их близко.

Андре-Луи вышел на улицу и остановился под навесом, сооруженным у входа для подъезжавших экипажей. Шел сильный дождь, и земля покрылась густой грязью, так что Андре-Луи стоял, не решаясь выйти из-под навеса. Рядом с ним был Ле Шапелье, не покидавший его ни на минуту.