Читать книгу - "Кораблекрушение у острова Надежды - Константин Бадигин"

Марье, младшей сестре, захотелось похвалиться. Она подошла к кровати, откинула занавеси. Сестры ахнули.

Двуспальная пуховая постель, длинная белоснежная подушка во всю ширину постели. Одеяло кизилбашской камки — по серебряному полю шелковые травы, в травах золотые листья. Опушка одеяла соболиная. У постели две скамеечки, покрытые красным сафьяном, для влезания.

Сестры ощупали постель, осмотрели одеяло, налюбовались на затейливые скамеечки. А Марья стала показывать вещички, нужные для женского обихода. Она показала большое зеркало на стене, завешенное куском синего шелка. В маленьком сундучке, окованном серебром, хранились коробочки из слоновой кости с белилами и румянами для лица, с клеем и чернью для бровей и другими снадобьями.

Душистой водой из большой склянки, приготовленной придворными лекарями, сестры покропили себе на платья. Душистая вода была редкостью, и не в каждом, даже богатом доме ею пользовались.

Рассмотрев все, что было в опочивальне у младшей сестры, Анна и Христина снова уселись на лавке и принялись вздыхать и креститься.

— Четырнадцать лет прошло, как убили нашего батюшку. — Сказав эти слова, Анна, подперев щеку рукой, склонила голову набок. — Много крови пролил покойник. Много молиться за него надобно. Сегодня я во всех московских церквах панихиды заказала, слуги с ног сбились, всё бегали.

— В десяти монастырях до скончания века по нем панихиды служат. Еще царь Иван Васильевич вклады делал, — отозвалась Христина.

— А мой-то муженек Борюшка не ругает нашего батюшку. Он-де, говорит, вовсе не виноват, ему-де государь приказывал, а он человек маленький.

— Маленький не маленький, а первым был после царя. Против него и одного слова никто сказать не мог.

— И для детей своих был добрый. Нас, дочерей, не обидел, приданое дал. Мужу в глаза смотреть не зазорно.

— Да, да, мой-то Борюшка очень доволен. Не пожалел, говорит, для нас Григорий Лукьянович своего богатства.

— Борюшка да Борюшка! — В голосе старшей, Христины, послышалась злость. — Твой Борюшка не в свои сани влез. За царем спрятавшись, всеми государскими делами вершит… И доходы ему идут не по роду, не по племени. С Важской области, с Рязани и страны Северской, — стала перечислять Христина, загибая пальцы, — с Твери и с Торжка, с бань и купален московских, с пчельников и лугов по обоим берегам Москвы-реки на тридцать верст вверх и сорок вниз по течению.

Марья, жена Бориса Годунова, и Анна, жена князя Ивана Глинского, удивленно посмотрели на сестру. Таких речей они от нее никогда не слышали. Тем более, что и замужеством своим Христина была обязана правителю.

— Мы с Анной княгини, наши мужья царского роду, — продолжала Христина гневно, — и не суемся вперед. А твой-то Борюшка безродный. Нахватался от царей милостей: и боярин-то он, и конюший, и великий боярин, и правитель. Таких-то чинов при прежних царях не слыхано.

— Мы тоже царского рода, — обиделась Марья. — Дмитрий Иванович Годунов дядей царю приходится. Сестра Борюшкина царица.

— Вот невидаль! В наших мужьях царская кровь, а твой Борюшка тьфу, сто на гривенку таких пойдет.

От обиды на глазах у Марьи выступили слезы. Она закрыла лицо руками.

— Ты не права, Христина, — вступилась Анна. — Зачем обижать сестру? Она к нам добра и ласкова.

— Она-то ласкова, да Борюшка не больно жалует, — брызгала слюной Христина. — Шагу шагнуть некуда, везде годуновские люди следят. Однако недолго ждать осталось. Гости, и купцы, и все люди московские поднимутся, Борюшку твоего из Кремля выкинут да каменьями побьют… — Сказав эти слова, Христина опомнилась и с испугом посмотрела на сестер.

Марья отняла руки от лица. В ее глазах застыл ужас. Анна раскрыла рот.

— Я пошутила, — криво усмехнулась Христина. — Обидно стало, почему годуновскому худому роду и почет и деньги, а нашим мужьям одна досада.

— Ты меня не путай, — вступилась Анна, — мой муж Иван Михайлович Глинский, хоть и царского роду, братом царю Ивану Грозному приходится, а зла на Бориса Федоровича не держит и всегда с ним заедино… и любит его.

— Любит потому, что умом скуден Иван Михайлович, — не выдержала Христина.

— Христина, — изменившимся голосом спросила Марья, — почему ты такие речи ведешь? Скажи, в чем причина, чем Борюшка мой виноват?

— Твой Борюшка со своими родичами хочет рюриковский корень пресечь. Царя без наследников оставить. У Орины Годуновой детей нет и не будет. Царь помре, долго ему не царствовать, твой Борюшка на его место похочет сесть.

— Неправда! — замахала руками Марья. — Неправда! Не хочет Борюшка царского места… Оба государя еще млады и святы к богу.

— Змея подколодная! — крикнула Христина. — Ишь, глаза спрятала! Только с виду ласковая да нежная. Помню я, как ты девчонкой бегала смотреть, как отец шкуру с человека крючьями спускал, любила слушать их вопли. Тихоня, знаю тебя.

Марья побледнела, лицо ее исказилось злобой.

— Поплатишься за свои слова, — едва выговорила она, — вспомнишь, какая я.

— Сказала, что знала, и ты думай, как хочешь, — поднялась с места Христина. — Только смотри, своему Борюшке не проговорись, он не с меня, с мужа спросит. — И она стала дрожащими руками напяливать на себя верхнюю одежду.

Скрипнув, тихо отворилась железная дверь. Пригнув голову, в опочивальню вошел Борис Годунов. На боярине длинный кафтан красного сукна с золотыми застежками и зеленые сафьяновые сапоги. Черная шелковистая борода тщательно расчесана, волосы ровно подстрижены.

Марья удивилась, что он вошел не из сеней, а из мыленки при опочивальне. Из нее был особый ход для слуг.

Сестры переглянулись, поклонились в пояс хозяину.

— О чем разговор? — спросил Борис Федорович. — Почему ты в слезах? — обернулся он к жене.

— Батюшку покойника вспомнили, четырнадцать лет, как помер, — сказала Христина. — Пойдем, Анна, засиделись сегодня у сестренки, вспоминаючи.

— Отца родного забывать негоже, — поддакнул Годунов. — Кроме добра, мы все от Григория Лукьяновича ничего не видели. Упокой, господи, его душу! — Борис Федорович перекрестился.

Сестры попрощались. Марья вышла провожать гостей до крыльца. Борис Федорович еще раз подивился, как похожа Христина на отца, и ходит она, как Григорий Лукьянович ходил, с перевалкой, словно жирный гусь.

Закинув руки за спину, он, задумавшись, остался стоять у печи.

— Что ты, Борюшка, пригорюнился? — спросила, вернувшись, Марья.

— О чем шел разговор? — строго спросил правитель.

— Батюшку вспомнили… — начала Марья.

— Лжешь! — остановил Годунов и взглянул в глаза жены. Он любил, чтоб ему говорили правду, а сам всех обманывал.