Читать книгу - "Людовик XV и его эпоха - Александр Дюма"

Священник позвал на помощь; осужденного схватили и связали.

– Мне не удался мой удар, – сказал Лалли, – я хотя и ранил себя, да толку мало!.. Теперь очередь палача.

Осужденному пришлось ждать недолго. Первый президент парламента, узнав от Паскье о сопротивлении Лалли, а от тюремных служителей о покушении на самоубийство, приказал ускорить совершение казни.

Об этом уведомили Лалли.

– Тем лучше! – сказал он. – А! Они заклепали мне рот в тюрьме; но, может, они не посмеют этого сделать, когда поведут меня на казнь… И тогда… О! Тогда я стану говорить.

Слова эти были переданы судьям. Так как народ обнаруживал некоторую симпатию к Лалли, то, боясь, чтобы Лалли не начал чего-либо говорить пред своей казнью, ему снова заклепали рот и связанного снесли, с пеной во рту от бешенства, в телегу, окруженную стрельцами, которая поехала вслед за двухколесной тележкой палача Сансона.

Зрителей было множество, и со дня казни графа Горна на лобной площади не бывало, казалось, такого блестящего общества, как в этот раз.

Все почти высшее дворянство съехалось на эту площадь, не из любопытства, но для того, чтобы оказать честь осужденному.

Видя это, старик Лалли принял спокойный вид и веселое лицо, как бы на поле брани. Это было последнее его сражение; только он был на этот раз уверен, что не выйдет живым из него, ибо это была борьба с самой смертью.

Он гордо вступил в эту борьбу.

Взойдя на площадку эшафота, по ступеням которого он шел твердыми шагами, он устремил на зрителей продолжительный и спокойный взор; уста его были немы, но в этом последнем его взгляде было гораздо больше красноречия, нежели он мог излить его в самой витийственной своей речи.

Сансон-отец должен был совершить казнь над Лалли; но он предоставил эту честь своему сыну, по страшному договору, заключенному с самим Лалли тридцать пять лет тому назад.

Однажды вечером граф Лалли возвращался с несколькими своими товарищами, такими же повесами, как и он сам, из маленького отеля, принадлежавшего ему в Сент-Антуанском предместье; эти молодые люди были все навеселе, как это нередко водилось у баричей, получивших воспитание во времена регентства; они заметили, что один уединенный дом, находившийся посреди довольно большого сада, был ярко освещен внутри. В этом доме действительно происходило веселье, и через стекла окон видны были прыгавшие тени танцующих. В голову сорванцов пришла мысль – принять участие в этом празднике.

Лалли первый начал стучать в дверь; но в доме все были так весело и приятно заняты, что только тогда, когда уже наши осерчавшие молодцы употребили все свои усилия, вышел один слуга отворить им и спросил, что им угодно.

– Что нам угодно? – сказали молодые люди. – А нам угодно то, чтобы ты пошел и сказал твоему хозяину, что четыре молодых человека дворянского рода, проходя случайно мимо этою дома и не зная, чем заняться остальное время ночи, спрашивают: не позволит ли он им принять участие на его бале?

Слуга колеблется; ему кладут в руку луидор, толкают его за дверь, он входит в дом, и наши четыре молодых ветреника, соблюдая приличие в самом своем неприличии, ожидают на крыльце, пока им будет дано позволение войти.

Через пять минут слуга возвращается вместе со своим хозяином. Это был человек лет тридцати, с сердитым взглядом и суровым лицом.

– Господа, – сказал он, – мой слуга от вашего имени объявил мне желание ваше, которое делает мне честь, – желание ваше принять участие в празднике, который я даю сегодня по случаю вступления моего в законный брак…

– А! – сказали молодые люди, – Так сегодня ваша свадьба? Прекрасно! Нет ничего веселее, как свадебные балы. Итак, вы принимаете нас в число ваших гостей?

– Я уже сказал вам, господа, что я соглашаюсь на это с величайшим удовольствием; но надобно также, чтобы вы знали, кто тот человек, который будет иметь честь принять вас в дом своими гостями.

– Это человек, который празднует сегодня день своей свадьбы, – вот и все, что нам надобно знать!

– Так, господа, так; но вам надобно знать еще кое-что: тот человек, который сегодня празднует свою свадьбу… И он остановился.

– Кто же он такой? – повторили хором молодые люди.

– Палач!

Этот ответ озадачил немного молодых шалунов. Однако граф Лалли, наиболее прочих своих товарищей разгоряченный винными парами, не хотел переменить своего намерения.

– А! – сказал он, смотря с любопытством на новобрачного. – А! Так это вы, любезный друг, отрубаете головы, вешаете, сжигаете, колесуете и четвертуете; очень рад с вами познакомиться!

Палач почтительно поклонился.

– Милостивый государь, – сказал он, – что касается простых мучеников – воров, мошенников, колдунов, отравителей, – то я предоставляю это дело моим помощникам; для подобных негодяев хороши и мои слуги; но когда мне случится иметь дело с молодчиками знатных фамилий, каков был граф Горн, с молодыми господами, как, например, вы, то я никому уже не уступлю чести отрубить им голову или переломать им кости!..

Таким образом, господа, если когда-нибудь возвратятся времена Монморанси, Сен-Мара или Рогана, то вы можете рассчитывать на меня.

– И вы даете слово, господин Парижский? – засмеявшись, спросил Лалли.

– Даю, господа, даю!.. Скажите же, вы все-таки хотите быть у меня на свадьбе?

– Почему же нет?.. Хотим.

– В таком случае, милости просим.., пожалуйте.

Четыре молодых человека вошли. Их представили новобрачной; они протанцевали всю ночь напролет и на другой день рассказали об этом приключении при дворе, где оно произвело большой эффект.

Через тридцать пять лет граф Лалли, уже генерал, уже старик с поседевшими волосами, осужденный на смерть, встретился опять лицом к лицу с тем угрюмым новобрачным, у которого он был гостем в первую ночь его брака.

Только старика должен был казнить не сам палач по имени Сансон, а сын его, родившийся первым от его брака.

Лалли стал на одно колено. Сансон-сын поднял меч правосудия; но так как у него дрожала рука, то он нанес неверный удар, которым рассек несколько череп несчастного Лалли.

Лалли упал лицом на пол, но почти тотчас же приподнялся. В толпе зрителей пробежал вдруг говор. Сансон-отец, одним прыжком очутившись на площадке эшафота, вырвал окровавленный меч из рук своего сына, который и сам готов был упасть, и с быстротой молнии снес голову с плеч Лалли.

Среди криков ужаса, раздавшихся со всех сторон эшафота, можно было расслышать и один крик горести и отчаяния. Это был крик одного мальчика четырнадцати или пятнадцати лет.

Скажем, кто был этот мальчик.

Накануне, после исповеди и прежде получения разрешения от своих грехов, Лалли признался священнику, что одно только заставляет его жалеть о своей жизни, а именно, что он оставляет одиноким и затерянным в этом мире сына, которому неизвестно его происхождение и которого он велел тайно воспитывать в Гаркурской коллегии под именем Трофима. Он желал перед смертью видеть этого мальчика, прижать его к своему сердцу и назвать его своим сыном. Духовник согласился исполнить его желание; но так как этот день был праздничный, то мальчик, которого один из учителей коллегии очень любил, отправился с ним гулять за город и должен был возвратиться не раньше как на другой день поутру.