Читать книгу - "Сибирский кавалер - Борис Климычев"

— Что это? Чей шатер? — спросил воевода татарского голову, который тоже следовал в свите.

— Се, князь, есть дочь Тояна-третьего и внучка Тояна-второго. Она любит смотреть на белых птиц.

— Как? — удивился воевода. — Есть еще и Тоян-третий?

— Есть, пресветлый князь, — улыбнулся татарин, — Тоян-первый завещал называть всех своих потомков Тоянами, так оно и будет во веки веков.

— Но ведь Тоян-второй выглядит совсем молодым, когда же он успел стать дедушкой?

— У нас князья рано женятся, а девочек отдают и того раньше, двенадцати, тринадцати лет. Так что, княжна Тома, как это у вас говорят, засиделась в девицах. Может потому она так любит смотреть на белых птиц! — позволил себе пошутить знатный татарин.

Осмотрев острог, воевода сказал, что пора уже готовить лес не только для строительства нового города, но и для обновления острога. Ров углубить так, чтобы он стал каналом, в который пойдет вода из речки Белой. Трубы надо очистить.

Крестьянский начальник посмотрел на затянутое тучами небо:

— Князь, повинности крестьянам нельзя умножить, ныне чертовщина творится: посевы гибнут, трава гниет, зимой подохнут лошади да коровы, а о себе уж и не печалуемся.

— Верю, — сказал воевода, — наслышан, однако незаконные верши и силки твои землепашцы ставить успевают, стало быть, о конце близком не думают, да и время находят.

Повернули обратно. Возле одной избы князь спешился, постучал в окошечко:

— Люди добрые, кваском не попоите?

Вышла женка в одежках, аграментом украшенных, с поклоном подала воеводе берестяной ковш.

Воевода попил кваску, потом решил зайти в избу:

— Ну, как тут живете? Ну-ка?

В красном углу увидел иконы доброго письма, изба сложена из толстенных бревен, такое в Сибири лишь и увидишь, крыша сотворена «с боем», бревна стесаны под углом и получилась бойница, из коей можно стрелять, не рискуя быть пораженным вражьей стрелой. Были в избе сабли и пики.

— Муж твой — казак?

— Шорник, — ответила женка, — а без железа у нас нельзя. У нас все тут не хуже казаков стреляют и рубятся.

— Что же, хвалю, — сказал воевода. Вышел во двор, оглядел двойной тын и прочее, сказал: — Чистая крепость!

Он удивлялся здешним храмам. Высокий тын, а вход через звонницу, коя, по сути, — ворота крепости, узкие бойницы-окна звонниц — на земле, а под куполом храма площадка, с коей можно вести огневой бой. В каждой из здешних церквей было по две трапезных. Мужчины молились в правом приделе, трапезная мужская тоже была справа, женская же — наоборот. Обе трапезные отделялись от моленного пространства резными решетками. В царские дни к обеду здесь давали вино. А в случае осады в трапезных готовили еду для защитников церкви. И трудно было ее взять. Поначалу бились на подступах ко двору, потом во дворе, а уж после запирались в церкви, где достаточно было оружия и еды и был колодец.

Проехали в другой конец города, мимо воеводской канцелярии, царских погребов и складов, тюремного и посольского дворов, к другим воротам. С высокого мыса открывался вид на уржатские нивы, на женский монастырь на Юртошной горе, на дальние леса. В женской обители жили монашки-черницы, престарелые женки убитых казаков. Причудливо извивалась лента реки Ушайки, с мельничными плотинами, мостовыми переходами. Неподалеку от Богоявленской церкви и Нижнего посада Ушайка образовывала кольцо, внутри которого был остров, а ближе к горе было широкое Ушайское озеро. Ушайка ближе к устью разделялась на два рукава, оба они впадали в Тому-реку, а меж этими рукавами жили бухарцы, своей слободой.

Дух захватывало от красоты, открывавшейся перед глазами. Темные лиственницы и кедры, золотые сосняки и белые березы, калины, рябины, шиповники, все горело своим оттенком, все звало отрешиться от забот и тревог. Но забыться было нельзя: на мысу раскинули руки старинные шестиметровые кресты, под ними в долбленых колодах лежали первые томичи, черепа порублены, пробиты копьями и стрелами, кости переломаны.

Хоронили их из экономии места по десять колодин в одной яме. Велось так, что хоронить надо было при монастыре либо церкви. Правда, знатные лежали отдельно. На мысу среди прочих именитых была могила Рукина-Черкасова, который разбил армию кыргызцев, отвадив их от русских городов.

Дмитрий Иванович вздохнул: эх, права рука, лево сердце! Лежать вдали от чужих мест? И никогда не придут к нему поплакаться дети со внуками. Но Рукин-Черкасов хоть подвиг совершил, род прославил, а что, умрешь в бесславии? Вот так умер назначенный вместо Масальского Лобанов-Ростовский. Даже до места службы не доехал, в Нарыме помер. Вот — горе!

Человек предполагает, а Господь располагает. А вот и он сам, Дмитрий Иванович, давеча давал своей собаке Кутьке куски да крохи от каравая, а собака есть не стала. Ой-ой! Примета известная!

А все же князь и подумать не мог тогда и ни за что не поверил бы, если бы ему сказали, что очень скоро и ему выроют могилку неподалеку от Рукина-Черкасова. Что болело — и понять не мог. Вроде бы — ничего, а вроде бы — все. Остяцкие шаманы ничего не поняли, русские знахари и лекари — тоже. Приглашал он и немца, иезуита ссыльного, который ходил в черной рясе, подпоясанный длинной белой веревкой.

Петер Леонард этот был розмыслом. На верхней водяной мельнице он сделал гидравлюс. При движении колеса вода падала на малые досточки, приводившие в движение меха, посылавшие воздух в медные трубки. И звучала немецкая песенка. Распарившиеся в баньках бабы выскакивали нагишом, шастали в воду, возле колеса вода насыщена пузырьками воздуха, да еще и музыка звучит — диво!

Немец щупал живот Дмитрия Ивановича, заглядывал в рот. Но не сказал ничего. Так что-то пробормотал насчет мест, которые для здоровья мало подходят.

И написал воевода царю, дескать, прости ради бога, хотел послужить, да здоровьишко подвело. Пусть заменит меня на посту мой брат — Осип Иванович.

По осени пришло письмо о том, что царь на эту замену согласен и братец скоро выедет в Томский. И не утерпел больной, поехал брату навстречу. Была у него еще надежда на тобольских врачевателей.

В Тобольске его устроили в покоях при монастыре. И голуби ворковали под кровлей, не давали заснуть. А после заморозки начались. И ночью собака выла, и он переворачивал подушку, а она, собака, все равно выла, да так страшно.

Ослаб совсем. Горенку, где лежал, жарко топили. И мухи летали, не хотели признать, что уж зима пришла. Он плакал как раз, когда две мухи — одна на другой — с противным жужжанием ударились о бугорок одеяльный как раз на уровне его глаз. Слеза увеличила мух до огромного размера. И подумалось не к месту: «Ишь ты! Мухи, и — те!» И так обидно стало!

Смерть? Как не вовремя! А разве она когда-нибудь бывает вовремя? Ничего не сделал, только город как следует осмотрел, да замыслил много сделать. И вот… Рукина-Черкасова небось помнить будут. А впрочем, забудут и его. Сколько в Москве бесовского честолюбия, прихвостней возле престола, больше, чем мух возле варенья. Все загадят, засидят, особливо, если видят, что хлопушки на них нет!..