Читать книгу - "Карфаген смеется - Майкл Муркок"

Пришел Зимний король. Сталин погрузил своих подданных в сонное неведение, он заморозил их сердца – и все чувства стали невозможными. Те же мужчины и женщины, которые в 1917‑м кричали на улицах, срывая голоса, в 1930 году боялись даже перешептываться в уголках собственных комнат: Зимний король не выносил шума. Даже слабый перезвон сосулек его беспокоил. Он дрожал в своих ужасных покоях, он боялся, что какой-то шепот напомнит ему о преступлениях, он подозревал, что всем прочим свойственна такая же жестокость; его сон мог прервать даже мотылек, коснувшийся крылом уродливого лица. Тогда король проснулся бы и, задыхаясь, продиктовал бы своим палачам приказ: все мотыльки – предатели, всех их следует уничтожить к утру.

Майор Волишаров вернулся на корабль с неряшливой женщиной лет сорока. Он называл ее тетей. Нам ее представили, но я не расслышал имени и не нашел возможности переспросить. Майор, казалось, теперь уделял еще больше внимания своим усам, как будто ожидая возвращения к служебным обязанностям. Он пожал мне руку и попросил продолжать борьбу за белое дело, где бы мне ни случилось оказаться. Я дал ему слово.

– Это хуже, чем в тысяча четыреста пятьдесят третьем^[10], – сказал он. – Если бы христиане поверили императору и послали ему помощь, то Константинополь никогда не пал бы. – Он обернулся и посмотрел на Ялту, с виду нерушимо спокойную. – Это дело – на совести всех христиан. Скажите им это.

Я смотрел, как он поцеловал на прощание детей, еще несколько раз пригладил усы, а затем отправился на катер вслед за ординарцем, который нес чемоданы.

Таинственная семья аристократов сошла на берег, и их каюту заняла женщина с маленькой дочерью и служанкой. Женщина была удивительно хороша собой, она немедленно привлекла мое внимание. Вскоре после того, как доставили багаж новой пассажирки, судно вновь отправилось в путь. Час спустя пошел снег. Ялта, подумал я, отпустила нас с сожалением, но без жалоб.

Ялтинские беженцы были в целом гораздо приличнее тех, которые сели в Одессе. Они не теряли присутствия духа и спокойно относились к происходящему. Они принесли с собой новую атмосферу товарищества и дружелюбия. Разочарованные торговцы и их слезливые жены вскоре устыдились. Когда мы провели в море около суток, погода улучшилась, волны стали слабее, и моя собственная скорбь о расставании с прекрасной Ялтой, брошенной на произвол судьбы, вскоре угасла – на палубе звучали голоса и крики играющих детей, у меня наконец появилась возможность насладиться приятной беседой с людьми моего интеллектуального уровня, появились и женщины, которые, оставшись вдали от мужей, были рады немного повеселиться и пококетничать с красивым молодым человеком. Я начал лелеять некоторую надежду, что мое ужасное воздержание может вскоре прерваться, пусть и ненадолго.

Ради этого я стал великим создателем бумажных самолетиков и лодок и добился огромной популярности. Я получал невинное удовольствие от ребячьей радости – они восхищались плодами моего труда, а я забывал о собственных проблемах. Моя дружба с маленькими Борями и Катями приводила к близкому общению с их нянями и матерями, которые говорили, что я прекрасно обращаюсь с детьми, и расспрашивали о моем прошлом. Я многозначительно упоминал об аристократических связях, об учебе в Петербурге, о военной службе и особой миссии.

Тогда было неблагоразумно рассказывать слишком много. Шпионы большевиков уже появились среди беженцев. Я не хотел надевать ни один из своих мундиров, но пояснял, что сразу после прибытия в Лондон займусь вещами, которые имеют огромное значение для белого дела. Наконец я позволил себе намекнуть, что мы с миссис Корнелиус родственники, но не муж и жена. На самом деле я холостяк.

Единственный случай, который нарушил это приятное времяпровождение, произошел на вторую ночь после отъезда из Ялты. Я совершал свою обычную прогулку и только что миновал рулевую рубку, возвращаясь в бар, и тут увидел бледную фигуру человека, прижавшего ко рту носовой платок. Он резко отступил в одну из частных кают, как будто пораженный. На мгновение я решил, что это Бродманн, еврей, который угрожал предать меня в Одессе и который стал свидетелем моего унижения в Александровске, когда я пал жертвой казака-анархиста. Я почувствовал приступ слабости. Мой желудок, казалось, сжался. Я даже произнес его имя.

– Бродманн?

Дверь захлопнулась; ее тотчас же заперли изнутри.

Неужели предатель и трус сумел пробраться за мной на корабль? Это было невозможно. Я видел, как его арестовали. Может быть, я испытал нечто вроде галлюцинации? Я несколько раз видел Бродманна во сне. Мне снилось множество ужасов последних двух лет. И теперь, в состоянии крайней усталости, я мог спутать фантазию и реальность. Я понимал, что Бродманну никак не удалось бы сбежать и успеть на отходящий корабль. Меня просто одолели кошмары прошлого. Я немедленно отправился к себе в каюту и постарался уснуть.

Следующим утром я вел себя как обычно: встав, я поприветствовал детей, поболтал с их матерями, занялся изобретением новых игр на палубе, посочувствовал молодым женщинам, которые покинули своих возлюбленных, оставшихся воевать на Кавказе, выслушал вдов, мужья которых отважно погибли за царя и Отечество, и высказал несколько предположений насчет того, что вскоре откроются новые обстоятельства, большевики навсегда сгинут и в Петрограде восстановится законное правительство.

Я изгнал из своего сознания всякое воспоминание о Бродманне. Мне посчастливилось повстречать пару человек, которые знали князя Николая Федоровича Петрова, моего Колю. Мы поговорили об общих знакомых. Мы вспомнили старые добрые деньки, побеседовали о родственниках Коли и о войне. Я приобрел огромное значение в их глазах, когда они узнали, что я был вместе с кузеном графа, Алексеем Леоновичем, в «эртце», который рухнул в море близ Одессы, когда пилот погиб, а я был ранен. Это обеспечило мне звание военного героя, рыцаря воздуха – в итоге я получил небольшую компенсацию за свои страдания.

Женщина, проявившая ко мне в конце концов самый сильный интерес, оказалась тем прекрасным созданием, которое заняло освободившуюся каюту. Ей было около тридцати лет, она говорила по-русски, но носила фамилию мужа: баронесса фон Рюкстуль. Ее мужа, немца, владельца фабрики, сына колониста, застрелили харьковские рабочие в 1918 году после того, как Скоропадский сбежал в Берлин. Сама баронесса была не немкой, а настоящей славянской красавицей с большими сине-зелеными глазами, широким ртом и густыми темно-рыжими волосами. Она предпочитала элегантную и простую одежду, в основном платья и накидки консервативных темно-зеленых, красных и синих оттенков, которые ей превосходно шли и добавляли привлекательности. Единственной женщиной на «Рио-Крузе», которая могла ее затмить, оказалась ее же дочь (должен признать, что именно она и привлекла сначала мое внимание). Девочка унаследовала от матери цвет глаз и форму лица, но ее окружала аура уязвимости и отважного любопытства, которая очаровывала меня с детства. Это было у Эсме и это было у Зои. Есть нечто замечательное в молодых девушках, наделенных подобными качествами. Они пробуждают в мужчинах одновременно самые разные чувства – похоть, счастье, уверенность, стремление защищать. Маленькой девочке исполнилось одиннадцать, ее звали Катерина, но на корабле все обращались к ней: «Китти». Когда новые пассажиры впервые появились на палубе, баронесса казалась грустной и рассеянной и оживлялась лишь изредка – когда ее забавляли выходки дочери. Она никогда не ругала Китти. Эту обязанность возложили на няньку, Марусю Верановну, суровую старую женщину с ястребиным носом и толстыми губами, которая в обществе прочих пассажиров выглядела белой вороной. Она вызывающе смотрела на всех, кроме своей подопечной, и относилась к происходящему в путешествии с явным отвращением. Уже на второй день она начала возражать против того, что Китти избрала меня своим лучшим другом; наконец баронесса прямо приказала ей не вмешиваться.