Читать книгу - "Вечный хранитель - Виталий Гладкий"

Три старых женщины во главе с теткой Ефросиньей помыли почему-то совсем не стесняющегося Глеба с большим тщанием и укутали в кусок льняного полотна. А затем начали облачать в одежды, которым стукнуло сто лет в обед, а может, и больше — в тонкое шелковое белье, узкие брюки, белоснежную рубашку с жабо и сюртук с золочеными пуговицами. Обулся Глеб уже самостоятельно — в лаковые черные штиблеты. Белые носки явно вязали крючком и на каждом черной шелковой нитью был вышит анк.

Удивительно, но, несмотря на старинный покрой одежды, материал, из которого ее пошили, показался Глебу совсем новым, свежим, а обувь словно только что вышла из рук сапожника. Мало того, все сидело на нем как влитое, будто костюм был предназначен именно для него.

— Мир и свет тебе, ЗВАНЫЙ! — торжественно провозгласила тетка Ефросинья, когда Глеб снова очутился в горнице, где толпились остальные женщины.

И хор грянул — на этот раз, как показалось Глебу, чересчур громко:

Аз есть свет миру!

Бог есмь прежде всех век!

Ведаю всю тайну в человеце и мысль

Глаголю людям Мой.

Добро есть творящим волю Мою,

Есть гнев мой на грешникы.

Живот дах всей твари.

Зло есть законопреступником…

Глеб, удивленный дальше некуда, узнал в торжественной старинной песне, исполняющейся речитативом, так называемую «Азбучную молитву»[87]. В свое время он писал по ней курсовую работу. «Похоже, сектанты считают ее откровением или чем-то в этом роде», — решил Глеб. «Азбучную молитву», насколько он помнил, приписывали и святому Кириллу, и Константину Преславскому, и даже святому Григорию Богослову, который создал «Алфавитал» — набор нравоучительных сентенций типа «плохо быть бедным, но еще хуже разбогатеть через злое».

Тетка Ефросинья взяла Глеба за руку и они поднялись по крутой лесенке на второй этаж, где две юные девицы в «русалочьих» одеяниях распахнули перед ним резные створки высокой двери. Любопытный Жук попытался было открыть эту дверь, но она оказалась замкнута, поэтому Глеб не знал, что за ней скрывается.

А скрывалась за дверью роскошная спальня в стиле ампир: огромная кровать на толстых точеных ножках, над нею — балдахин, с правой стороны — шикарный камин, отделанный малахитом, с левой — большое зеркало в резной золоченой раме и очень красивый туалетный столик, место которому только в музее (как навскидку определил Глеб, раритет девятнадцатого века). Возле камина, в котором теплился огонь, стоял круглый столик и два кресла с высокими спинками. Столик был сервирован — вино в хрустальном графине, фрукты и печенье; там же стоял старинный бронзовый подсвечник, в котором горели две свечи.

Но все это великолепие Глеб окинул одним глазом. Главной ценностью уникальной спальни (уникальной и совершенно немыслимой в этой глуши с точки зрения нормального человека), была Дева. Ее наряд потрясал воображение. Перед Глебом стояла парижская модница конца восемнадцатого века, но только гораздо краше, потому что она была не нарисованная, а живая. Талия Девы, затянутая в корсет, показалась Глебу чуть толще его шеи.

Заглянув в ее огромные глазищи, Глеб вдруг почувствовал, что еще немного, и он потеряет сознание от нереальности происходящего; он словно попал в ожившую картину старинного художника, куда Тихомирова-младшего вписали помимо его воли. Все происходило, как во сне; даже его движения были плавными, какими-то заторможенными.

Хор умолк, дверь позади закрылась, и они остались наедине. Мария-Мариетта молча подошла к Глебу, взяла его за руку, усадила в одно из кресел, а сама села напротив. Глеб смотрел на нее, не в состоянии произнести ни единого слова. Он вдруг понял, что любит эту девушку так, как никого в этой жизни не любил.

Это было совершенно безумное чувство. Краешком пока еще не совсем затуманенного сознания он понимал, что его чувства, скорее всего, навеяны гипнотическим воздействием девушки и тем напитком, который он выпил. Но остатки здравого смысла тут же утонули в мощной волне неистового желания обладать красавицей. У Глеба даже испарина выступила на лбу.

Мариетта лукаво улыбнулась, словно подслушала нескромные мысли Глеба, и налила вина в фужеры на высоких ножках.

— Испей, — сказала она. — Испей ЗВАНЫЙ…

Ее голос прозвучал в голове Глеба серебряными колокольчиками. Он был одновременно и бархатным, и хрустально-чистым, и звонким.

Глеб машинально взял фужер и выпил до дна. Его вдруг охватила молодецкая удаль. Эх, пропадать, так с музыкой!

— Плесни еще, — сказал он, нахально улыбаясь.

Сказал — и удивился. Фраза, которую можно произнести за секунду-две, в его устах растянулась едва не на полминуты. Создавалось впечатление, что Глеб неожиданно стал косноязычным.

Мария-Мариетта исполнила его просьбу с удивительной грацией, и Глеб, чтобы скрыть смущение, снова осушил свой фужер до самого донышка. «Напьюсь, а там хоть трава не расти!» — подумал он с гусарской удалью.

«Ведьма, ведьма! — вдруг зазвучал у него в голове чей-то чужой голос. — Уходи, беги от нее, парень! Пропадешь!» Глеб тряхнул головой и голос исчез. Мариетта смотрела на него исподлобья остро и пытливо. Неужели она поняла, что кто-то пытается помешать их рандеву?

Вино ударило в голову с такой страшной силой, будто на Глеба наехал поезд. Он совсем поплыл. Но его движения по-прежнему были четкими, и, глядя со стороны, никто не сказал бы, что он пьян. Его состояние выдавала лишь бессмысленная улыбка и вмиг поглупевшие глаза, которые смотрели на девушку со страстью и неистовым вожделением.

В какой-то момент она вдруг поднялась и подошла к Глебу. Он машинально встал, а затем, сам не понимая, что делает, поднял Марию на руки и понес ее к постели. Они упали в накрахмаленные простыни… — и началось сплошное безумие.

Никто из них не проронил ни единого слова. Слова были просто лишними. В спальне слышались только страстные стоны, охи и ахи и учащенное дыхание. Так продолжалось довольно долго. А потом раздался крик, который, казалось, услышала вся Жмань. Это в пароксизме любви кричала Мария-Мариетта…

Глеб лежал на кровати, полностью опустошенный. За окном занимался рассвет, но какое ему было дело, который час? Все произошедшее ночью казалось нереальным. Они сливались в экстазе много раз, Глеб даже сбился со счета. Он повернул голову и слабо удивился — на смятой постели, кроме Глеба, никого не было. Когда ушла Мариетта, он понятия не имел.

Глеб сел и посмотрел на кровать повнимательней. На белоснежной простыне виднелись пятнышки подсохшей крови. Значит, Мариетта была девственницей… А он подумал, что это ему показалось. Впрочем, ночью он вообще ни о чем не думал. Его охватила такая безумная всепожирающая страсть, которой Глеб никогда в жизни не испытывал. Ночью он был не интеллигентным человеком, кандидатом наук, а примитивным животным, оленем-самцом во время гона.